Дженни. Ближе к дому

После этого Туземец отодвинулся от стола, отпустил ремень на одну дырочку и сказал Мэйбл, что такого ужина он никогда в жизни не едал и что женитьба на ней была самая ловкая штука, какую ему только удалось проделать. Она вся сияла улыбками, слушая такие слова, и тут он сказал ей, что, пожалуй, самое разумное для него будет сейчас пройтись хорошенько куда-нибудь подальше, чтобы желудок как следует переварил всю эту вкусную еду. Мэйбл была так довольна, что он похвалил ужин, который она велела Джозине приготовить, и так волновалась, до сих пор не успокоившись после свадебной церемонии, что впоследствии только смутно могла припомнить, будто и в самом деле слышала что-то такое насчет охоты на опоссума, на которую он собирается в эту ночь.

Действительно, еще неделю назад Туземец обещал Элу Дидду и Джорджу Дауни, что в эту самую ночь пойдет с ними охотиться на опоссума. Он ушел часов в девять вечера и вернулся домой к Мэйбл только к завтраку на следующее утро.

Туземец устал, и глаза у него были сонные после целой ночи ходьбы по болотам и чащам на берегах Риди-Крик, зато перед самым рассветом собаки Джорджа Дауни загнали на деревья четырех опоссумов, и чувствовал он себя отлично, думая, какая это удача поймать за одну ночь столько опоссумов. Многие охотники в округе Сикамор были бы довольны и одним опоссумом, — пускай хоть один; ведь охотничий сезон только что начался.

Мэйбл, с розовой ленточкой вокруг головы и в новом халате, сидела за завтраком, когда Туземец вошел в комнату и плюхнулся на стул. Башмаки у него были все в грязи, репьи вцепились в его выгоревшие на солнце штаны и в синюю изодранную о шиповник куртку. Он обобрал репьи со своей серой кепки и повесил ее на спинку стула. Ни разу не взглянув на Мэйбл, он придвинул свой стул поближе к столу.

Мэйбл втянула в себя воздух и затаила дыхание с таким видом, словно собиралась не дышать как можно дольше. Лицо у нее покраснело, и губы были крепко сжаты.

— Мое почтение, — сказал он, улыбаясь во весь рот, так что стали видны золотые зубы в самой глубине рта, и только тут впервые посмотрел на нее прямо. — Здравствуйте, Мэйбл.

Открыв рот и вздохнув так глубоко, что задрожали плечи, Мэйбл крепко стиснула руки на коленях. Несколько минут она сидела молча, глядя, как он накладывает себе горячую кукурузную кашу и запеченные в тесте сосиски. Розовая ленточка на голове Мэйбл съехала в сторону, и прядь волос упала на лоб. Нервным движением руки она отбросила ее назад.

— Где же это ты пропадал всю ночь напролет? — спросила Мэйбл.

Ее круглое лицо было все еще красно от гнева, и дышала она учащенно, так что вздымалась грудь.

— Ну, ведь я же вам говорил вчера вечером, после того как съел самый лучший ужин в моей жизни, я пошел немножко пройтись, чтобы желудок все это лучше переварил…

— Почему же ты пропадал всю ночь? Отвечай мне! Что ты делал все это время? Куда ты ходил? С кем ты был?

Неловко ерзая на жестком сиденье стула, он, прежде чем ответить, обвел критическим взглядом всю комнату и красные розы на обоях. Наконец он остановился на одном букетике роз, неторопливо пересчитал их и только потом ответил.

— Ну, если сказать вам всю правду, — начал он, старательно избегая разъяренного взгляда Мэйбл, — так с неделю тому назад ко мне на улице подошли Эл Дидд и Джордж Дауни и пригласили меня поохотиться вместе с ними на опоссума. Я спросил, на какую ночь это придется, и оказалось, что оно как раз пришлось на вчерашнюю ночь. Даже чудно, как это иной раз получается. Во всяком случае, я им обещал, а никто не может сказать, что я не держу своего слова. Мое слово твердо, это все равно что золото. Разумеется, когда я им обещал, что пойду охотиться на опоссума, почем же я мог знать, что женюсь на вас, тогда мне это и в голову не приходило. Ну, а вообще вы и сами знаете, какую уйму времени отнимает охота на опоссума. Вечно на это уходит вся ночь целиком. Всякий порядочный охотник на опоссума вам это скажет. Они хитрые, опоссумы, и рано вечером никуда из норы не выходят. Дождутся полуночи, а от полуночи до рассвета по свежим следам собаки их причуивают и гонят. Мой папа рассказывал мне про опоссумов, когда я был еще вот этаким пузырем. Я всю жизнь понемножку охотился на опоссума и могу сказать, что все это чистая правда.

Мэйбл посмотрела на него, прищурясь.

— Это и все, что ты можешь мне сказать?

Туземец ухмыльнулся.

— Да, пожалуй, это почти все, что можно рассказать женщине про охоту на опоссума.

Мэйбл откинулась на спинку стула и, закрыв глаза, отдыхала несколько секунд.

— А вот если бы мужчина захотел поговорить со мной про охоту на опоссума… — начал Туземец.

— У меня найдется о чем с тобой поговорить, — прервала его Мэйбл, округлив глаза. — А ты сиди и слушай меня, Туземец Ханникат. — Медленно покачивая головой из стороны в сторону, она холодно смотрела на него. — Просто не знаю, с чего это мне взбрело в голову выходить за тебя замуж. Любая женщина со здравым смыслом поняла бы, что нельзя выходить за мужчину с таким диким именем. Да никто, кроме тебя, и не захотел бы носить такое имя. Вот в чем беда с тобой. Ты орудуешь этим своим чуднЫм именем, будто амулетом, лишь бы получить что-нибудь задаром. Но я тебе скажу только одно, и ты меня слушай и запомни на всю жизнь: этим своим диким именем ты от меня ничего не добьешься — ни вот столько! — какие бы предлоги ты ни придумывал, сколько бы ни хитрил и как бы ко мне ни подольщался. Было бы у меня хоть сколько-нибудь соображения, так бы ты и остался для меня посторонним.

Сгорбившись, опустив голову и положив левый локоть на стол, Туземец наклонился над тарелкой, уписывая кукурузную кашу, сосиски и горячие сухарики. Он вспоминал все те случаи в прошлом, когда заходил разговор об его необыкновенном имени. («Первый раз, как я услыхал это имя, так подумал, что это, верно, шутка, а то и прозвище или что-нибудь вроде. А как услышал его раза три-четыре, так оно стало мне казаться обыкновенным, все равно что назвать воскресенье воскресеньем или рождество рождеством. Надо только повторить про себя несколько раз это имя — и будет казаться, что оно старо, как эти горы. А когда привыкнешь к нему как следует, оно получится все равно что Джон Генри, или Р. Б., или Клод Ханникат. Так что теперь, ежели захочешь назвать Туземца как-нибудь по-другому, пожалуй, ничего не придумаешь подходящего».)

Он поднял глаза, желая посмотреть, что делает Мэйбл.

— А ты бы лучше сел как следует на этом стуле да подумал хорошенько, как никогда в жизни не думал, — злобно выпалила Мэйбл. — Не знаю, что сейчас у тебя на уме, может, и ничего нет, но только я тебя заставлю подумать. Если кто-нибудь может положить конец твоему хвастовству насчет этого самого счастья, так это именно я. И не воображай, что я отступлюсь. Не знаю, много ли ты думал выиграть тем, что на мне женился, но что бы это ни было — ты этого не получишь. Ты, может, думаешь, что если имя у тебя особенное и ты последний из Ханникатов, значит, больше ничего и не надо, чтобы все получать задаром, — так нет, уж лучше тебе начать жить сначала и выдумать какой-нибудь предлог получше.

Туземец наклонился еще дальше над столом, загребая кашу ложкой. («В округе Сикамор Ханникатов всегда было один-два и обчелся, а после того как умер Туземцев папа, остался только он один. Кроме того, Туземец мне говорил, что всю жизнь хотел, чтобы у него родился сын, чтобы он мог передать ему свое родовое имя. Так или иначе, но только из-за этого Туземец все не мог набраться смелости уехать в Джексонвилл или в Атланту и там подыскать себе хорошую работу. Он вроде как боялся уехать из дому, потому что понимал, что он последний из Ханникатов, и ему хотелось, чтобы это имя жило как можно дольше в Пальмире и округе Сикамор. Может, потому он и был рад всю жизнь оставаться поближе к дому и перебиваться с хлеба на воду, чиня радиоприемники и всякие такие штуки».) Туземец поднял глаза от тарелки и на короткий миг встретился взглядом с Мэйбл.

— Я хочу, чтобы вы одно запомнили как следует, — твердым голосом сказал он. — Я действительно горжусь своим именем. Это единственное, что у меня есть, а ни у кого другого нету. Мой папа дал его мне потому, что слишком много развелось на свете людей, которых зовут Джоном, Томом, Джо и другими заурядными именами. — Он еще раз взглянул на Мэйбл и лишь после этого откусил от сосиски. — И мой папа говорил мне, чтобы я всеми силами держался за то имя, которое он мне дал, и ни под каким видом не допускал бы, чтобы меня задразнили и уговорили переменить его на что-нибудь заурядное. Мой папа говорил, что миллиона он мне в наследство оставить не может, зато дал мне такое счастливое имя, какого ни у кого другого нет. А я верю в то, что мне мой папа говорил, и никто меня не заставит переменить это мнение.