Избранные рассказы

Дети, детская душа, детское воображение — одна из ведущих тем Онелио Хорхе Кардосо, которая соприкасается, вернее, вплетается в другую магистральную тему творчества писателя — реальность и художественный вымысел. Онелио воистину страдал, видя, как неумело обращаются взрослые с детьми, как не хотят они понять мир ребенка. «Меня всегда до боли потрясало отношение взрослых к детям. Дело дошло до того, что я написал об этом брошюру и отнес ее в министерство образования», — говорит он в интервью кубинскому журналу «Сантьяго». Образы маленьких непонятых мечтателей, столкнувшихся с суровой правдой жизни, с грубой властью сильных, мастерски выписаны в рассказах «Павлин», «Имена», «Угли», «Чтобы вырасти…», «Нитка и канат», «Змея и ее хвост». Это воистину поэтические рассказы, окрашенные грустным юмором.

Удивительно — всю жизнь Онелио не отступал от проблемы взаимосвязи, противостояния, даже противоборства жизненной правды и искусства. К этой проблеме, с ее самыми неожиданными поворотами и вариациями, писатель дерзко, с каким-то небывалым упорством обращается во всех книгах, написанных более чем за тридцать лет. Он, по сути, одержим желанием понять умом и сердцем, что есть художественный вымысел, фантазия в человеческой жизни, зачем она нужна человеку и какова общественная роль писателя. Зачем нужен людям писатель? Вопрос вечный, ответов человечество накопило предостаточно, но тем не менее великие писатели не раз задавали его самим себе.

Ставя эту проблему, Онелио поднимает до уровня аллегории, символа самые реальные жизненные ситуации и в то же время преднамеренно наделяет свои сказки, притчи бытовыми, конкретными чертами, чтобы несколько снизить пафос назидательности.

По словам Онелио, он написал «Рассказчика» — это один из самых популярных его рассказов — не только чтобы отстоять социальную правомерность художественного вымысла, но и чтобы оправдать профессию писателя, к которой «избранное общество» в те времена на Кубе относилось с высокомерной снисходительностью, а то и просто с презрением.

Герой рассказа, талантливый рассказчик Хуан Кандела, в противовес тусклой и тяжкой жизни рубщиков сахарного тростника, создает вымышленный мир, полный ярких и невероятных событий. Сюжет как сюжет, а между тем это глубокая развернутая метафора, охватывающая проблему художественного мышления в разных аспектах. Невероятные истории, которые сочиняет Хуан Кандела — на Кубе этот герой уже давно сошел со страниц книги и стал живым персонажем, — в конце концов возмущают его товарищей. Но их существование без Хуана Канделы — еще более унылое и тягостное. Постепенно они понимают, что им нельзя без Хуана Канделы, чья «голова битком набита былями и небылицами про реки, горы и разных людей», и просят его забыть обиду, рассказывать снова все, что пожелает. Формула рассказа ясна: столкновение творца с непонимающей его толпой, которая в конечном счете осознает, что жизнь без фантазии, без вымысла невозможна. Этот емкий рассказ можно анализировать с разных сторон, но думается, здесь есть особый акцент на нравственной позиции творца, на его понимании «свободного творчества».

В «Рассказчике» Онелио воспевает человека, отмеченного талантом, «избранника», но одновременно подчеркивает, что ему предначертано судьбой будить души людей и быть их заступником, опорой. В схеме рассказа можно было бы усмотреть призыв к утешительному побегу от действительности в мир фантазии. Жизнь — одно страдание, мечта — единственный путь к спасению. Но не случайно Онелио в самом финале рассказа утверждает тотальную необходимость волшебного слова Хуана Канделы — «и в богатом доме с паркетными полами», и в бараке — с земляными, «в любом уголке земли».

Испанское слово «куэнтеро» переводится как «рассказчик», но кубинцы толкуют это слово шире: мастер рассказывать, устный рассказчик, речистый выдумщик, импровизатор, способный увлечь и заворожить своим чудодейственным словом. При жизни Онелио любовно называли «Куэнтеро». В официальном сообщении о смерти Онелио Хорхе Кардосо, опубликованном в газете «Гранма», было сказано: «…ушел из жизни Главный Куэнтеро…»

У Онелио Хорхе Кардосо много рассказов, в которых сюжет как бы перепоручен другому рассказчику, другому куэнтеро, выполняющему сразу три задачи — сюжетную, конструктивную и ту, что призвана выразить основную авторскую мысль. Кубинская критика почти единодушно противопоставляет знаменитому Хуану Канделе Пепе Лесмеса, героя рассказа «Синсонте». Они — антиподы. Известный кубинский литературовед и лингвист Десидерио Наварро во вступительном слове на вышеупомянутом коллоквиуме сказал, что «литературные критики и литературоведы — это те читатели, которые помогают другим читателям отличить каждого Хуаиа Канделу от каждого Пеле Лесмеса». Но если вдуматься и вчитаться в тексты этих двух рассказов, то возникает сомнение в том, что Пеле Лесмес — персонаж со знаком минус, а Хуан Кандела только со знаком плюс. Оба смотрят на мир иными глазами, чем те, кто их окружает, оба по-своему одиноки, и если талант Хуана Канделы поначалу был признан, если он успел понять власть своего таланта, то Пепе Лесмес сразу был отвергнут, осмеян. Тот, кто повествует о «плохом» Лесмесе в «Синсонте», не случайно поверяет читателю, что Лесмес «плел», «хвалился», «языком молол», к тому же этот безымянный человек, от лица которого идет рассказ, вообще возмущается тем, что Лесмес зачем-то любовался «деревом, отраженным в болотной воде», а из «отражения в воде костра не сложишь и угля… не выжжешь». Словом, он, такой-сякой, похож на птицу синсонте, которая поет, чтобы ее люди слушали. Онелио, столь ярко одаренный поэтическим видением мира, должно быть, умышленно поручил роль рассказчика в «Синсонте» человеку, глухому к поэзии, к искусству. И не случайно Пепе Лесмеса слушали только дети. Безымянный рассказчик и сам в сомнении: «Почему? Знаете, есть вопросы, на которые ответить труднее, чем ухватить дым руками».

Лесмес — образ отвергнутого одинокого художника. Он истинный поэт и рассказывает историю мангрового дерева «такими словами, которые ярче любого пламени и красивее всех костров на свете». Ему мучительно молчать, быть непонятым, и, не выдержав испытания, он идет на сделку с собственной совестью, угождает сиюминутным интересам слушателей, читателей, за что потом жестоко расплачивается. Онелио, бесспорно, осуждает позицию Лесмеса, но одновременно говорит о муках отвергнутого, непонятого творца, поэта куда более глубокого, чем Хуан Кандела.

В поэтической сказке «Песня цикады» Онелио с тонким юмором обыгрывает знаменитую басню Лафонтена, которая в русском переложении великого Крылова названа «Стрекоза и муравей», а у Лафонтена — цикада. Главная сентенция басни — «ты все пела» — перечеркивается в сказке Онелио, где цикада говорит: «…я родилась, чтобы петь, и если это вина, то не моя… Пение и есть мое дело, и мне всегда казалось, будто труд мой может пойти на пользу другим…» Несмотря на все козни бездарного, завистливого жука-алькальда, никто не осмеивает поющую цикаду, она одерживает победу и своим пением спасает жителей горного селения от гибели. Мысли Онелио в этой притче предельно ясны: они о силе искусства, о его общественной роли, о его гуманизме, о стремлении людей к красоте. «Песня цикады», пожалуй, тоже «работает» против привычного в кубинской и латиноамериканской критике толкования образа Пепе Лесмеса. Чтобы свести все воедино, надо, очевидно, исходить из того, что Онелио в каждом из рассказов, в каждой притче рассматривает проблему «реальность — воображение», «творец и его предназначение» в новом повороте, смещая акценты. Но отправные положения неизменны: человек не может и не должен жить без мечты, без облагораживающего душу искусства, которое извечно раздвигает пределы реального. И второе: рассказчик, куэнтеро, творец, писатель — это «избранник», но за свой талант он держит ответ перед людьми.

В одном из самых блестящих рассказов Онелио Хорхе Кардосо «Коралловый конь» есть ключевая финальная фраза: «…людей всегда одолевают два совершенно разноликих голода». Речь идет о голоде в прямом и переносном смысле слова. В переносном — это голод человека, лишенного духовной пищи, лишенного искусства и воображения. А о голоде в прямом смысле у Онелио написано множество рассказов, один из них так и называется— «Голод». В «Коралловом коне» главный герой, символически обозначенный Пятым (в контексте это прочитывается как пятый лишний), в отличие от четверых ловцов лангустов, зарабатывающих на жизнь в поте лица, живет на сытых хлебах и попросился на шхуну, чтобы увидеть под толщами воды красно-кораллового коня. Вся четверка воспринимает его как безумца, строит по его поводу всякие подозрения. Воистину голодные сытого не разумеют. С чего это он под палящим солнцем целыми днями вглядывается в морское дно, да без дела, — ведь они-то следят за дном в поисках лангустов? «Имеющий глаза, да видит», — говорит этот странный чужак Пятый. И за его словами слышна и авторская мысль — «умеющий видеть, да видит, умеющий мечтать, да мечтает». И вот финал — из всей четверки только один, от лица которого и ведется рассказ, увидел кораллового коня, но не под водой, а в зрачках мечтателя. При таком сюжетном повороте не суть важно, был или не был коралловый конь и видел ли его Пятый. Тот ему привиделся, ибо он истово мечтал и верил в этого коня как в правду. Образ красивый и по смыслу и по цвету — красно-коралловое в зеленоватой воде. Весь рассказ, с такими будничными подробностями, с разговорной интонацией — а она присуща большинству рассказов Онелио, — прочитывается как стихотворение, и, несомненно, этот шедевр достоин украсить любую антологию.