Верноподданный (Империя - 1)

- Какое это имеет значение? - спросил Лауэр.

Тут пастор воздел руки горе.

- Неужели мы так низко пали, - воскликнул он, - что не имеет значения, блюдутся ли божьи заповеди о нравственности?

Лауэр ответил, что было бы неуместно затевать дискуссию о нравственности на улице, да еще в момент, когда с соизволения властей совершено убийство; и он, повернувшись к девушке, предложил ей работу на фабрике. Тем временем подъехала санитарная карета; убитого подняли с земли и положили на носилки. Но когда санитары вдвигали их в карету, девушка вдруг очнулась, кинулась к носилкам и навалилась на них всем телом; от неожиданности санитары выпустили их из рук, и девушка, судорожно вцепившись в тело убитого и пронзительно крича, вместе с ним покатилась по мостовой. Нелегко было оторвать ее от трупа, поднять, водворить в извозчичью пролетку. Врач, сопровождавший санитарную карету, поехал с девушкой.

На фабриканта Лауэра, который уже собирался удалиться вместе с Гейтейфелем и другими масонами, грозно насупившись, наступал Ядассон:

- Минутку! Прошу прощения! Вы давеча сказали, что здесь с соизволения властей - призываю вас, господа, в свидетели, что это подлинные слова господина Лауэра, - с соизволения властей совершено убийство. Я желал бы спросить, не являются ли ваши слова осуждением властей предержащих?

- Ах, вот как! - протянул Лауэр, пристально взглянув на господина из прокуратуры. - Вы, вероятно, не прочь и меня арестовать.

- Вместе с тем, - визгливым фальцетом продолжал Ядассон, - обращаю ваше внимание на точно такой же случай, происшедший несколько месяцев назад. Я имею в виду дело Люка. Поведение часового, который застрелил оскорбившего его субъекта, было одобрено высокой инстанцией. Часовой за правильный и доблестный образ действий отмечен наградами и монаршей милостью. Поостерегитесь же критиковать действия его величества.

- Я и не критиковал, - ответил Лауэр. - Пока что я выразил лишь порицание этому господину, отрастившему такие страшные усы.

- Что такое? - спросил Дидерих, все еще разглядывавший камни мостовой в том месте, где лежал убитый рабочий и темнела лужица крови. Наконец до него дошло, что его хотят задеть. - Такие усы носит его величество, - твердо произнес он. - Это истинно немецкие усы. А вообще я отказываюсь от препирательств с фабрикантом, поддерживающим бунтарей.

Лауэр, взбешенный, уже открыл было рот, чтобы ответить, хотя брат старика Бука, Гейтейфель, Кон и Фрицше старались увести его прочь, а рядом с Дидерихом, воинственно выпятив грудь, выстроились Ядассон и пастор Циллих, но тут ускоренным маршем подошел отряд пехоты, оцепил уже совершенно безлюдную улицу, и лейтенант, командовавший отрядом, попросил господ разойтись. Все поспешно подчинились, но напоследок еще увидели, как лейтенант подошел к часовому и пожал ему руку.

- Браво! - крикнул Ядассон.

Доктор же Гейтейфель сказал:

- А завтра явятся по очереди капитан, майор и полковник, каждый сочтет своим долгом похвалить этого малого и сделать ему денежный подарок.

- Вот именно! - воскликнул Ядассон.

- Однако... - Гейтейфель остановился. - Господа, давайте все-таки разберемся! Разве в том, что здесь произошло, есть какой-нибудь смысл? Убит человек только потому, что этот деревенский оболтус не понимает шуток! Меткое словцо, добродушный смех - и он обезоружил бы рабочего, который якобы хотел обидеть его, своего брата, такого же бедняка, как он сам. Вместо этого солдату приказывают стрелять. И венчают дело трескучими фразами.

Член суда Фрицше поддержал доктора Гейтейфеля и призвал умерить свои страсти. Дидерих, все еще бледный, дрожащим голосом сказал:

- Народ должен чувствовать над собой власть. Ощутить могущество монаршей власти - да за это человеческая жизнь совсем недорогая цена.

- Если только эта жизнь не ваша, - сказал Гейтейфель.

А Дидерих, положив руку на сердце, ответил:

- Хотя бы и моя, поверьте!

Гейтейфель пожал плечами. По пути Дидерих, немного отстав с пастором Циллихом от остальных, силился описать ему свои чувства.

- Для меня, - говорил он, сопя от сдержанного восторга, - в этом эпизоде есть нечто великолепное, можно сказать, царственно-величественное; вот так, без суда, прямо на улице, застрелить субъекта, который имел наглость забыться! Только представьте себе - сквозь толщу нашей обывательской косности вдруг прорывается... нечто прямо-таки героическое! Вот когда чувствуешь, что такое власть!

- Но какая?! Власть божьей милостью! - подхватил пастор.

- Разумеется. Именно. Вот почему этот случай привел меня почти что в религиозный трепет. Вот так мы замечаем вдруг, что существуют высшие силы силы, которым все мы подвластны. Взять, например, берлинские беспорядки в феврале прошлого года: его величество с таким изумительным хладнокровием ринулся тогда в беснующееся море восстания; должен сказать, что я... Остальные уже дожидались у входа в погребок, и Дидерих повысил голос: - Если бы в ту минуту кайзер приказал оцепить всю Унтер-ден-Линден и стрелять в нас всех, палить из пушек, то должен сказать вам, что я...

- Вы, конечно, кричали бы "ура", - закончил за него Гейтейфель.

- А вы не кричали бы? - спросил Дидерих, пытаясь метнуть в него испепеляющий взор. - Я все же надеюсь, что все мы единодушны в своих националистических чувствах.

У фабриканта Лауэра опять чуть было не сорвалось с языка опрометчивое возражение, но его удержали.

Вместо него в разговор вступил Кон:

- Я, конечно, тоже националист. Но разве мы содержим нашу армию для подобных забав?

Дидерих смерил его взглядом с головы до ног.

- Как вы сказали? У господина магазиновладельца Кона есть своя армия? Вы слышали, господа? - Он надменно рассмеялся. - До сих пор я знал одну лишь армию - армию его величества кайзера.

Доктор Гейтейфель заикнулся было о правах народа, но Дидерих гаркнул, рубя слова на слоги, как командир перед полком: он, мол, за то, чтобы кайзер был кайзером, а не марионеткой. Народ, сказал он, утративший способность к безусловному повиновению, обречен на загнивание...

Тем временем все вошли в ресторан. Лауэр со своими друзьями уже сидел за столиком.