Просто голос (СИ)

Впрочем, повествование затосковало по сюжету. Пора наряжать новый комплект персонажей. Теофан, советник и свитский летописец Помпея Магна, сопутствовал последнему в походе на Митри-дата и был при полном стечении войска пожалован римским гражданством. Сын Теофана, П. Помпей Макер, избрал служебное поприще, прокураторствовал в Сицилии и Асии, но преуспел, ввиду накатившей смуты, скорее в литературе — в числе прочего автор славной «Ахиллеады», снискавшей милость Августа, за что был поставлен управлять Палатинской библиоте­кой. До свидания со мной достойный старик недотя­нул лет десяти или больше, передав бразды рода и страсть к сочинительству Публию-младшему, отцу Квинта и Помпеи Макрины. Не стану омрачать ны­нешние страницы описанием их печальной участи — она еще надежно укрыта в миновавшем будущем, а пока нет ни повода, ни охоты. Уместно, как вскоре под­твердят обстоятельства, упомянуть еще одну Помпею, сводную тетку Квинта, сироту, удочеренную из даль­него греческого родства; счастливо овдовев восемнад­цати лет, она вернулась к очагу перебыть время.

Дядя долго мешкал в спальне ради укрощения мя­тежника, пока я гулко прогуливался по расписному атрию, обкатывая недавние выходные башмаки. К Макеру мы постучались часу в восьмом; сухонький, чер­нявый с серебряной вязью хозяин в лиловой хламиде оттеснил привратника и провел нас в библиотеку, что­бы там разобраться в обстоятельствах и не отягощать предстоящий обед. Излагал Вергиний, и кое-что даже путал не вполне к моей выгоде, но я остерегался со­ваться с поправками, решив предстать в самой стоичес­кой ипостаси. Макер, напротив, реагировал на рассказ неоправданно живо: то мрачнел и одергивал складки на костлявой груди, то некстати улыбался, выставляя поочередно отлучившиеся зубы — ему бы пошло про­тежировать выщербленному Силию. Впоследствии стало ясно, что это — лишь нервная манера затворника, но впервые он скорее расположил меня, нежели обнаде­жил.

Собеседники неторопливо передвигали по воздуш­ным клеткам фигуры вопросов и ответов, а я, прики­нувшись, что речь идет о неизвестном, потому что был не в силах совладать с нависшей бедой, озирал комна­ту и дверной проем с невнятным мельканием фигур в перспективе, чтобы составить бесполезное впечатле­ние. Подобно нам, хозяева жили в первом этаже, но, как выяснилось, снимали, и круги казенной бедности разбегались по зеркалу достатка: стоптанная мозаика внизу, грозовые зигзаги на штукатурке. Вся пожива прежних лет растаяла в дыму гражданской смуты, а заработки библиотекаря, даже возможные высочайшие пожалования, ненасытный город глотал не глядя. Гор­дость представителя достоверного богатства мешалась во мне со смущением — все же оно было не совсем собственным.

Из коридора подслеповато возник слуга объявить обед, и мы тронулись вслед, на ходу сматывая свиток беседы, чтобы она не посягала на досуг. Ее результат, утомительный и окольный, остался мне неясен — ни глубина изложения, ни убежденность обещания; но Вергиний ободряюще вполз на плечо упитанной пя­терней в перстнях. Триклиний гордился ремонтом, которого пока не хватило на всю квартиру: розовые панели с зелеными россыпями пальметт по углам, на полу извилистые с треугольными грудями нереиды сед­лали дельфинов, будто в бане.

Мы были единственные гости, если опустить Л. Норбана Бальба, коллегу Квинта по вигинтисексвирату и будущего трубача. Мгновенно переключились на гре­ческий, видимо у них обиходный; этот род, положив­ший полвека на укоренение в тибрской пойме и достигший высот, которые большинству уроженцев были заказаны, не желал порывать с прежней родиной, и родство, скудея в разлуке, крепло восточным течени­ем: дочь, цветущая напротив, вскоре вышла замуж в Ахайю и жила там счастливо от лица всех, пока с Кап-рей не приказали иначе. Я сидел среди греков и рим­лян, деликатно вплетаясь в разговор, как безногая омела в родовитые ветви из земной бездны; они были себе историей и вселенной, а я — одиноким народом, высвеченным из ночи огнями легиона, прельщенным уверенной речью. Так пробуждаешься в походе от ко­роткого каменного сна, тщетно ощупываешь изнутри онемевшую голову, а за частоколом клубится сиплый говор врага — и никак не ответить себе, кто ты, рож­денный общей сыростью, чтобы насухо исчезнуть? Даже не усипет или косматый убий, истребленный на­кануне, — так просыпается сам камень и бессловесно гаснет. Эти приступы отсутствия были мне, наверное, заменой ностальгии в первый квиринальский год, не хватало Ахайи постелить в прошлое, чтобы блюсти вер­ность. Странная слабость в субъекте, способном тя­гаться отцовской генеалогией с образцами тепереш­ней рукотворной знати.

Другая Помпея... Я взглянул на тебя впервые глаза­ми незнакомого Бальба, удобно отпраздновал труса, зовущего в атаку из-за чьего-то плеча, чтобы в миг не­гаданной победы ловко переступить через отважный труп. Я проследовал осью взора, зачарованно огибав­шего наши говорливые головы с клубнями еды в зазуб­ренных амбразурах. Надо сказать, меня мало тогда уди­вило, что женщины, вопреки афинской атмосфере, сидели с нами на равных — ведь не с руки римскому сенатору затевать в столице гюнекей. Позже я понял, что в наезды ахайских родичей полы по негласному уговору все же разделялись. У нас в Испании, кроме Эмпорий, натуральных греков не водилось вовсе, это было скорее прозвище, чем народ, и без тени лести.

Словно ниоткуда не входила, словно так и была все­гда, ты соткалась из розовых стен и воздушных движе­ний, непостижимо ожила и зажглась меж тусклых, ибо звезде не позор гореть из болотных язв, пока висит твердь, откуда ты родом. Изгибая глаза, чтобы каза­лось, будто уставился простак Бальб, отводя подозре­ние, я начертал забытым сердцем матовый овал с ла­зурным заревом зрачков под точеными черными за­витками, словно светало на штормовом берегу, куда ступил вопреки всей надежде. Если уклониться в сто­рону истины, рот, наверное, был чуть шире совершен­ства — но где же и уместиться стольким поцелуям? И я, этот Бальб, наперед припадал бестелесными губами к чудной ключице под вышивкой туники, мелькнув­шей из-под строгой столы. Выбитый бивень Силия уже не жалил и был даже нежен как повод; я потерял голо­ву, и больше она мне в пути не попадалась.

Теперь, когда ты сошла в беспробудные сумерки и ждешь перевоза на скрипучих илистых мостках, я вер­ну тебе то лучшее, что еще должен, — может статься, хватит на последний статир, по недостатку которого ты все время теряешь очередь к барке; иначе зачем высечено из мрака лицо и слоновой кости кисть чер­тит на чистой тарелке (ты никогда не ела на людях) маленький круг плена? Ты отпущена и прощена, воз­врати время дышать дальше, наши птицы не выплес­кали всей синевы, не пропели первой стражи водяные часы Океана. Слишком дорого обошлась, но всегда зве­нела сдача; одному было мало, а хватало с лихвой на всех. Невозвратен лязг твоих уключин, черный воздух вязнет в зеркале забвения, даже тени тел не сойдутся в Аиде — ибо я-то не умру никогда, так и буду, закатив­шись на западе, восходить на востоке. Разве заколоть черных овец, как другой зачарованный в песне, — толь­ко болтуна Тиресия оттесни от моего рва крови.

Все еще почитаемый за мальчика, я был единствен­ным сидящим (юная Макрина почти тотчас ушла), и эта исключительность, по сути досадная, обернулась к выгоде — тем легче, что злополучная тема за столом угасла, а остальной разговор протекал внизу, словно в стеклянном пузыре пруда, когда войдешь по пояс и замрешь, а рыбы и другие жители видят в торсе лишь часть пейзажа. Я стал негласным соглядатаем, зрите­лем заднего ряда, и был волен в личине Бальба пользо­ваться незаметными удачами, а конфузы целиком ос­тавлять ему. Да я и не мог, взирая на возраст, выступать от собственного имени, потому что был пока представ­лен на сцене ребенком, тщетно торопящимся вырасти. Когда наш персонаж, угадав желание, сунул миску с салатом, чтобы не успела прислуга, и коснулся на лету бережного запястья, меня пронзило совместной элект­рической искрой, но ты не заметила разницы.

Позже, когда сойдутся все рассыпанные и нестыкуемые звуки, я изложу тебя, как философ дерзкую док­трину, я стану проповедовать с ростр, сунув в пламя язык, как Скайвола — другой орган. Все впустую: за­гадка открылась внезапно, будто багровая рана, и затя­нулась без шрама, ответ опять неизвестен. Взгляни: земля обезлюдела, все дышавшее придавлено известко­вой поверхностью, где безутешное зрение отослано соб­ственному глазу; канули наши дворцы и законы, золо­тые капитолийские всадники и шелудивые шавки Субуры, потому что отмеренная нам вечность случается только один раз. Этой вечностью была ты, и я посту­пился самой смертью, чтобы свидетельствовать.