Новеллы (-)

Как-то один кабальеро завел обыкновение беседовать по ночам со своей дамой, а была она из тех, которые, как бы им самим того ни хотелось, никогда не открывают дверей, - и стала на них глазеть соседка, жившая через улицу; получилось так, что они не могли больше беседовать, а она - спать. Тогда кабальеро решил носить с собой пращу для метания камешков и, спрятавшись за углом, стал их метать наудачу, хотя желание его попасть в цель было столь сильно, что этому не мог воспрепятствовать даже ночной мрак. Тогда любопытная соседка, рассудив, что этак она, пожалуй, рискует окриветь но в то же время не в силах побороть в себе желание узнать, о чем говорят влюбленные, и подсмотреть как они себя ведут, надела на голову кастрюлю и в таком виде высунулась наружу. Камешки стали попадать в кастрюлю, производя такой грохот, что он перебудил всех соседей, и любовникам волей-неволей пришлось разлучиться.

Фелисии нетрудно было добиться того, чтобы дон Феликс получил приглашение войти в ее дом, так как и сам Леонело очень сочувствовал тем лишениям, которые по его вине переносил дон Феликс, и сознавал суровость обязанностей, возложенных им на друга.

Дон Феликс поднялся в дом, чтобы поздороваться с хозяйкой. На нем было то самое платье, в котором он стоял на часах: буйволовая куртка поверх льняного колета, суконные плащ и штаны, чулки с подвязками жемчужного цвета, широкополая шляпа без всяких украшений, щит на ремне и в руке шпага. Дон Феликс был смугл и черноволос, и в нем было больше привлекательности, чем красоты; черные усы, изящная фигура при высоком росте и прежде всего скромность и вежливость украшали его. Впрочем, он был одет не по требованиям современной моды: ему недоставало стоячего воротника, который удачно прозвали ошейником, - ужасное одеяние несчастных испанцев.

Не успел дон Феликс проговорить с Фелисией и двух минут, как она почувствовала, что была бы счастливейшей женщиной, если бы ей удалось покорить его сердце. И вот она начала каждую ночь строить ему глазки, но, разумеется, тайком от Леонело, который уже заметил, что они фамильярничают друг с другом. Это слово, сеньора Марсия, итальянского происхождения; уж не гневайтесь на это: многие держатся того мнения, что к нашему языку отлично прививаются разные диковатые словечки, сбежавшие из своих языков, будь то греческого, латинского, французского или даже гарамантского {7}, и нашедшие себе приют в нашему. Так-то и получилось, что язык наш уподобился дому посланника, где всякий стремится говорить вычурно, а обычная речь кажется низменной и пошлой.

После долгих колебаний и сомнений Фелисия написала Гусману следующее письмо:

"Похоже, что ваша милость притворяется, будто не понимает меня. А я-то воображала, что заслужила вашу благосклонность! Между тем вы с каждым днем обращаете на меня все меньше внимания, - должно быть, поближе присмотревшись ко мне, вы обнаружили во мне какие-то нравственные или телесные изъяны. Невзирая на это, я умоляю вас, как истинного кабальеро, быть милостивым к женщине, которую вы сами толкнули на столь безрассудное признание, если только можно назвать безрассудством проявление могучей силы любви".

Дона Феликса чрезвычайно удивила эта записка Фелисии, ибо, хотя он и замечал знаки ее внимания, намного превышавшие требования гостеприимства, он никогда не предполагал, чтобы она была способна на такие сумасбродные поступки. И вот как он ей ответил:

"Звание кабальеро говорит мне о том, что я должен уважать друзей, и по этой причине я не могу быть с вами более любезным, нежели это подобает. Поэтому я вынужден прекратить мои посещения вашего дома. Но сделаю это я не сразу, а постепенно, чтобы мой друг не узнал о том, что произошло между нами, и чтобы я сохранил возможность по-прежнему сопровождать его, на случай если ему будет угрожать какая-нибудь опасность".

Фелисия не сумела принять этот отказ должным образом, ибо ей не пришли на память слова старой Дипсы, поучающей в восьмой элегии Овидиевой "Науки любви" искусству держать себя с влюбленными:

Будь жестока; пусть он сильней страдает,

Не то твои любовные признанья

Любовь его ослабят.

Презрение, на которое неожиданно натолкнулась Фелисия, еще сильнее разогрело ее страсть; решив, что все случившееся было лишь первой стычкой, и зная, что многого можно добиться с помощью упорства, сна написала Гусману следующее:

"Во времена странствующих рыцарей, сеньор дон Феликс, такое благородство поведения никого бы не удивило, но в наш век самый лживый человек слывет самым чистосердечным, а самый вероломный - самым желанным. Предоставьте вашу верность Амадису Галльскому, ибо ваш друг, не зная о ней, не сможет отблагодарить вас за нее, да и я не очень-то буду признательна. Здравый смысл говорит, что вы должны стать моим, так как я разлюбила Леонело и никогда больше не смогу его полюбить, - из чего, однако, вовсе не следует, что я должна зараз потерять вас обоих".

Дона Феликса чрезвычайно огорчило столь очевидное безрассудство, и он, решив было вовсе не отвечать Фелисии, все же, чтобы она больше ему не писала, подумав, написал ей так:

"Всегда бывало в этом мире, сеньора Фелисия, и всегда так будет, что кабальеро руководствуются в своих действиях одним только определенным законом. Когда же здравый смысл предписывает им быть лживыми, а вероломство входит в привычку, то их можно назвать лишь незаконными детьми благородства. Но тому, кто впитал его в себя с молоком матери, неизвестны иные законы, кроме законов чести, меж тем как тот, кто предает своих друзей, не имеет о ней ни малейшего представления".

Этими, как и другими письмами в том же роде, были рассеяны вздорные надежды этой глупейшей сеньоры: ведь только мужчинам пристало быть настойчивыми в любви, тогда как женщины не должны подражать им в ухаживанье и подстрекать их нежностью своих слов к совершению низких поступков. Но замечательно одно свойство любви, отличающее ее от всех других вещей, гибнущих, чтобы возродиться вновь; а свойство это заключается в том, что в любви шаг, следующий за последним, превращает ее в ненависть. И вот в Фелисии вспыхнула жгучая ненависть к дону Феликсу.