Опасная обочина

Смирницкий усаживается поудобнее, с удовольствием окунаясь в тепло и знакомый запах нагретого двигателя. Он искоса разглядывает очередного водителя, с которым сталкивает его судьба на этих северных дорогах.

«Ну и ну, — думает Смирницкий, — уж больно молод этот шофер, поди еще ни разу не брился, а ведь кто-то доверил ему руль. Дела!..»

Водитель действительно очень молод, на вид — лет семнадцать, ну от силы восемнадцать. И вид у него, с точки зрения пассажира, какой-то залихватский: чуб из-под шапки торчит во все стороны, под замасленным ватником проглядывает ярко-красный свитер, движения подчеркнуто ленивые.

«Вот и до Севера добрались эти длинноволосики», — посещает Смирницкого вторая горькая мысль.

Вслух же он спрашивает:

— Ты, собственно, куда едешь, паренек?

Водитель бросает на Смирницкого взгляд, полный пренебрежительного превосходства: дескать, откуда взялось это чудо с таким запасом некомпетентности?

— А на этом плече одна дорога, — говорит он звонким альтом. — Дальше нее не уедешь. Ферштейн?

— Ферштейн, — кивает Смирницкий. — До сто тридцать первой колонны далеко?

— Это в смысле времени или пространства? — уточняет водитель, нисколько не улыбаясь.

— Не понял юмора, — раздражается Смирницкий.

— А чего тут не понять. От пункта А до пункта Б — сто двадцать километров с хвостиком. Спрашивается: какие нужны погодные условия и состояние зимника, то есть, лежневки, чтобы автомобиль прибыл к месту назначения не завтра и не послезавтра, а сегодня?

Смирницкий некоторое время помалкивает, пряча за молчанием смущение.

— Погода вроде ничего, — наконец говорит он. — Да и зимник как будто в порядке…

— Да, — кивает водитель, — так-то оно так, но здесь иногда все очень быстро меняется.

«Этому пареньку палец в рот не клади, даром что молодой», — это третья конструктивная мысль Смирницкого.

Вот уже полчаса они катят по лежневке. Дорога в самом деле опасная. Под колесами — снег, под снегом — бревна. А метр влево, метр вправо — болото. Зазеваешься — сиди загорай, жди, пока вытащат добрые люди…

Виктор ревниво следит за своим молодым водителем, он и сам в армии был шофером. Правда, в таких условиях крутить баранку не приходилось. Впрочем, этот мальчик — специалист. Он ведет машину с показной небрежностью, но красиво. Порой кажется, что грузовик существует сам по себе, а водитель так, присматривает за ним от нечего делать да и в ус себе не дует.

Но на подъемах картина меняется. Его маленькая фигурка подбирается, словно перед прыжком. Руки, до этого незаметные, четко проявляются на баранке. Он включает передний мост и прибавляет газу. Грузовик, разогнавшись, устремляется в гору. И вот, когда он, теряя инерцию, почти готов остановиться и рухнуть вниз, этот парень мгновенно выжимает педаль сцепления и переключается на низшую скорость. Стремительно и неуловимо для глаза.

Сердце у Смирницкого в такие минуты бьется гулко, все мышцы его напряжены, и он ловит себя на том, что перебирает ногами по полу, пытаясь нащупать несуществующие педали. А правой рукой Виктор Михайлович ищет рычаг переключения передач и, разумеется, не находит.

Мальчик, конечно, видит все эти манипуляции корреспондента и едва заметно улыбается:

— Тоже водитель?

— Было дело под Полтавой.

— А чего же в корреспонденты подались?

«Призвание», — хочет ответить Смирницкий, но уста его произносят совсем другое.

— Сдуру, — вот что он говорит.

— Бывает, — авторитетно кивает паренек.

А Виктор Михайлович Смирницкий — золотое перо газеты, — прикрыв веки и мучительно наморщив лоб, никак не может себя понять: с чего это он взялся говорить о себе правду случайному попутному пареньку? Да и насколько она, эта правда — правда, он и сам не знает.

Лежневка петляет. Она часто возвращается обратно и снова бежит вперед, к горизонту.

Время от времени они проезжают мертвые поселки. Странно смотреть на бревенчатые остовы бараков. Здесь жили строители, они ушли дальше, оставив признаки своего былого жилья: нелепые, объемные чертежи. Так и останется стоять, задрав полосатую шею в небо, навсегда поднятый шлагбаум. Некому его опустить…

К обеду они проезжают какой-то поселок, как догадывается Смирницкий, трассовый вагон-городок монтажников. По всему видно, что вагон-городок снимается с места и передислоцируется.

— Прощай, мой табор, пою в последний раз, — комментирует водитель.

— Куда это они?

Паренек дергает ватными плечами.

— Сейчас узнаем…

Он тормозит посреди поселка, неподалеку от вереницы машин. Шоферы стоят у переднего МАЗа, перекуривают.

— Знаете что, — говорит юноша Смирницкому, — вы здесь посидите, а я к подружке сбегаю — попрощаться надо. Ключ в замке. Если замерзнете — включайте. Но я недолго, мигом, туда и обратно. Не возражаете?

— Не возражаю, — улыбается Смирницкий. — Давай, Ромео, шуруй к подружке, только в самом деле недолго.

— Я — мухой, — говорит водитель.

Он вываливается из кабины и мелкой трусцой бежит к одному из вагончиков.

— Ишь ты, шустрый какой, — бормочет Виктор Михайлович, — подружка у него посреди тайги…

Водитель возвращается минут через десять. Он чем-то расстроен: хмуро лезет за баранку, рывком трогает машину и гонит с места в карьер.

— Что, переезжает твоя подружка? — с некоторым участием спрашивает Смирницкий.

— Переезжает…

— Далеко?

— Далеко. Отсюда не видно…

— Ну, ты и не расстраивайся — не навечно же. А то другую найдешь. В твоем-то возрасте…

Водитель как-то странно смотрит на корреспондента, словно тот говорит на иностранном языке. Разговор как-то сам собой прерывается и до самого конца, до головной мехколонны, они почти не перебрасываются ни одним словом. Лишь однажды Смирницкий просит остановить, поскольку утром по дороге в райком он успел заскочить в орсовскую столовую и выпить три бутылки жигулевского пива.

Причудливо петляет лежневка, шарахаются по сторонам разлапистые сосны. Впереди — край света.

И над их головами в ту же сторону направляется небольшой вертолет. Виктор, пригнувшись к лобовому стеклу, провожает взглядом этот летательный аппарат, прекрасно понимая, что дальше головной колонны лететь вертолету некуда.

«Зря проволынился с этим инспектором, — думает он. — Надо бы сразу — в аэропорт».

И, прислонившись поудобнее к дверце, Виктор Михайлович Смирницкий впадает в зыбкую дрему…

Когда начальник сказал Ми-два, радист слегка усомнился в справедливости такого предположения, но это и в самом деле был Ми-2, свистяще рассекающий лопастями воздух, — обычная зеленая птаха не самых крупных размеров. В ее появлении над крышами вагон-городка не было ничего необычного, подумаешь, вертолет, их в этих краях, как крокодилов в Ниле, как слонов в Индии…

Все бы оно было так, и сказанное нами выглядело бы вполне достоверно, если бы не одно обстоятельство… Но хватит этих «бы»! Скажем прямо: все дело в том, что в этом вертолете рядом с молодым пилотом в как бы надутом форменном полушубке, преисполненный собственного достоинства и значительный в своей мрачности, сидел старший инспектор милиции младший лейтенант Савельев. А это уже было необычным и кое-что значило, потому что милиционеров в тайге не так уж и много, во всяком случае, меньше, чем вертолетов.

Впрочем, не будем проводить сравнительный анализ, исследуя одушевленные и неодушевленные предметы — они несовместимы. А если и совместимы, то лишь в том, что один из них — царь природы, а другой — средство передвижения царя в границах этой самой природы.

Так или иначе, а старший инспектор Савельев опекал эту часть региона и, как мог, лелеял ее. Вот почему знакомый нам младший лейтенант, обозревая сверху окрестности орлиным взором, пребывал в твердой уверенности своего служебного, а равно и человеческого предназначения. И это так, потому что инспектор служебное, общественное и личное никогда не делил на равные или неравные части, а держал все это в душе как одно целое.