Сатирикон

Славе дивился Юпитер, кто Понт сломил побежденный,

Тот, покорились кому раболепные волны Босфора,

Стыд и позор! - он бежит, оставив величие власти.

Видит впервые Судьба легкокрылая спину Помпея.

CXXIV.

Эта чума наконец даже самых богов заражает:

Страх небожителей к бегству толкает. И вот отовсюду

Сонмы богов всеблагих, гнушаясь землей озверевшей,

Прочь убегают, лицо отвратив от людей обреченных.

Мир летит впереди, белоснежными машет руками,

Шлемом покрывши чело побежденное и покидая

Землю, пугливо бежит в беспощадные области Дита.

С ним же, потупившись, Верность уходит, затем Справедливость,

Косы свои распустив, и Согласье в истерзанной палле.

В это же время оттуда, где царство Эреба разверзлось,

Вынырнул сонм ратоборцев Плутона: Эриния злая,

Грозная видом Беллона и с факелом страшным Мегера,

Козни, Убийство и Смерть с ужасною бледной личиной.

Ярость, узду разорвав, на свободу меж ними несется;

Голову гордо она подъемлет и лик, испещренный

Тысячей ран, прикрывает своим окровавленным шлемом.

Щит боевой на левой руке висит, отягченный

Грузом вонзившихся стрел, а в правой руке она держит

Факел зловещий, по всей земле рассевая пожары.

Тут ощутила земля могущество вышних. Светила

Тщетно хотят обрести равновесие вновь. Разделяет

Также всевышних вражда: во всем помогает Диона

Цезарю, милому ей, а с нею Паллада Афина

В верном союзе и Ромул, копьем потрясающий мощным.

Руку Великого держат с сестрою Феб, и Килленский

Отпрыск, и сходный в делах с Помпеем тиринфский воитель.

Вот загремела труба, и Раздор, растрепав свои космы,

Поднял навстречу богам главу, достойную ада:

Кровь на устах запеклась, и плачут подбитые очи;

Зубы торчат изо рта, покрытые ржавчиной гнусной;

Яд течет с языка, извиваются змеи вкруг пасти

И на иссохшей груди, меж складками рваной одежды.

Правой дрожащей рукой он подъемлет кровавый светильник.

Бог сей, страшный Коцит и сумрачный Тартар покинув,

Быстро шагая, взошел на хребет Апеннин достославных.

Мог обозреть он с вершин все земли, и все побережья.

И затопившие мир, словно волны, грозные рати.

Тут из свирепой груди такую он речь испускает:

"Смело возьмите мечи, о народы, душой распалившись,

Смело возьмите - и факел пожара несите по весям:

Кто укрывается, будет разбит. Поражайте и женщин,

И слабосильных детей, и годами согбенную старость.

Пусть содрогнется земля и с треском обрушатся кровли.

Так предлагай же законы, Марцелл! Подстрекай же плебеев,

О Курион! Не удерживай, Лентул, могучего Марса!

Что же, божественный, ты, одетый доспехами, медлишь,

Не разбиваешь ворот, городских укреплений не рушишь,

Не похищаешь казны? Великий! Иль ты не умеешь

Рима твердыни хранить! Так беги же к стенам Эпидамна

И Фессалийский залив обагри человеческой кровью!"

Так и свершилося все на земле по приказу Раздора.

Когда Эвмолп весьма бойко прочел свою поэму, мы вступили в Кротону. Отдохнув и подкрепив свои силы в небольшой гостинице, мы на следующий же день отправились поискать жилище побогаче и как раз попали в толпу охотников за наследствами; немедля принялись они нас расспрашивать, что мы за люди и откуда прибыли. Мы же, согласно выработанному особому плану, с чрезмерной даже бойкостью рассказали, кто мы и откуда, а они поверили нам, ни в чем и не усомнившись, и все тотчас принялись сносить Эвмолпу свои богатства, соревнуясь друг с другом... Все охотники за наследством стали наперебой домогаться расположения Эвмолпа подарками...

CXXV.

Уже довольно долго шли таким образом дела наши в Кротоне; и Эвмолп, упоенный удачей, до того забыл о прежнем своем положении, что начал хвастать перед своими присными, будто никто в этом городе не в силах больше устоять перед его влиянием и что, если бы они в чем-нибудь провинились, все равно это сошло бы им с рук с помощью его друзей. Хотя я, благодаря изобильному притоку всяческих благ, с каждым днем все больше отъедался и полнел и думал, что наконец-то Фортуна отвернулась и перестала меня осаждать, - однако частенько стал задумываться и над своим нынешним положением, и над его причиной.

"А что, - говорил я себе, - если тот мошенник, который похитрее, отправит в Африку разведчика и уличит нас во лжи? Что, если наемный слуга, пресытившись нынешним благоденствием, пойдет и донесет на своих друзей и своей гнусной изменой раскроет всю нашу проделку? Ведь снова придется удирать и снова впасть в только что побежденную бедность и нищенствовать. О боги и богини, как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслужили..."

CXXVI.

[Хрисида, служанка Киркеи, Полиэну] -...ты уверен в своей неотразимости и поэтому, загордившись, торгуешь объятиями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу? Взгляни на меня: по птицам я не гадаю, по звездам не читаю; но умею узнавать нрав по обличью, и лишь только увидала тебя на прогулке, так сразу поняла, каков ты. Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так - ваш товар, наш купец; если же - что более достойно человека - ты делишься бескорыстно, то сделай и нам одолжение. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, - так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторым женщинам то и подавай что погрязнее: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового с подобранными полами. Других распаляет вид гладиатора, или покрытого пылью погонщика мулов, или, наконец, актера, выставляющего себя на сцене напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: ближе чем на четырнадцать рядов к орхестре не подходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу. Тут я, захваченный этой ласковой речью, говорю ей:

- Да скажи, пожалуйста, уж не ты ли та самая, что в меня влюбилась?

Служанка рассмеялась над этой неудачной догадкой и ответила: