Сатирикон

Тварей лесных покупают за злато и в землях Аммона,

В Африке дальней спешат ловить острозубых чудовищ,

Ценных для цирка убийц. Чужестранец голодный, на судне

Едет к нам тигр и шагает по клетке своей золоченой,

Завтра при кликах толпы он кровью людскою упьется.

Горе мне! Стыдно вещать про позор обреченного града!

Вот, по обычаю персов, еще недозрелых годами

Мальчиков режут ножом и тело насильно меняют

Для сладострастных забав, чтоб назло годам торопливым

Истинный возраст их скрыть искусственной этой задержкой.

Ищет природа себя, но не в силах найти, и эфебы

Нравятся всем изощренной походкою, мягкостью тела,

Нравятся кудри до плеч и одежд небывалые виды,

Все, чем прельщают мужчин. Привезенный из Африки ставят

Крапчатый стол из лимонного дерева (злата дороже

Та древесина); рабы уберут его пурпуром пышным,

Чтобы он взор восхищал. Вкруг этих заморских диковин,

Всеми напрасно ценимых, сбираются пьяные толпы.

Жаден бродяга-солдат, развращенный войной, ненасытен:

Выдумки - радость обжор; и клювыш из волны сицилийской

Прямо живьем подается к столу; уловляют в Лукрине

И продают для пиров особого вида ракушки,

Чтоб возбуждать аппетит утомленный. На Фасисе, верно,

Больше уж птиц не осталось: одни на немом побережье

Средь опустевшей листвы ветерки свою песнь распевают.

То же безумство на Марсовом поле; подкуплены златом,

Граждане там голоса подают ради мзды и наживы.

Стал продажен народ, и отцов продажно собранье!

Любит за деньги толпа; исчезла свободная доблесть

Предков; вместе с казной разоренный лишается власти.

Рухнуло даже величье само, изъедено златом.

Плебсом отвергнут Катон побежденный; но более жалок

Тот, кто, к стыду своему, лишил его ликторских связок.

Ибо - и в этом позор для народа и смерть благонравья!

Не человек удален, а померкло владычество Рима,

Честь сокрушилась его. И Рим, безнадежно погибший,

Сделался сам для себя никем не отмщенной добычей.

Рост баснословный процентов и множество медной монеты

Эти два омута бедный народ, завертев, поглотили.

Кто господин в своем доме? Заложено самое тело!

Так вот сухотка, неслышно в глубинах тела возникнув,

Яростно члены терзает и выть заставляет от боли.

В войско идут бедняки и, достаток на роскошь растратив,

Ищут богатства в крови. Для нищего наглость - спасенье.

Рим, погрузившийся в грязь и в немом отупенье лежащий,

Может ли что тебя пробудить (если здраво размыслить),

Кроме свирепой войны и страстей, возбужденных оружьем?

CXX.

Трех послала вождей Фортуна,- и всех их жестоко

Злая, как смерть, Энио погребла под грудой оружья.

Красс у парфян погребен, на почве Ливийской - Великий,

Юлий же кровию Рим обагрил, благодарности чуждый.

Точно не в силах нести все три усыпальницы сразу,

Их разделила земля. Воздаст же им почести слава.

Место есть, где средь скал зияет глубокая пропасть

В Парфенопейской земле по пути к Дикархиде великой,

Воды Коцита шумят в глубине, и дыхание ада

Рвется наружу из недр, пропитано жаром смертельным.

Осенью там не родятся плоды; даже травы не всходят

Там на тучном лугу; никогда огласиться не может

Мягкий кустарник весеннею песней, нестройной и звучной,

Мрачный там хаос царит, и торчат ноздреватые скалы,

И кипарисы толпой погребальною их окружают.

В этих пустынных местах Плутон свою голову поднял

(Пламя пылает на ней и лежит слой пепла седого).

С речью такою отец обратился к Фортуне крылатой:

"Ты, чьей власти дела вручены бессмертных и смертных,

Ты не миришься никак ни с одной устойчивой властью,

Новое мило тебе и постыло то, что имеешь;

Разве себя признаешь ты сраженной величием Рима?

Ты ли не в силах столкнуть обреченной на гибель громады?

В Риме давно молодежь ненавидит могущество Рима,

Груз добытых богатств ей в тягость. Видишь сама ты

Пышность добычи и роскошь, ведущую к гибели верной.

Строят из злата дома и до звезд воздвигают строенья,

Камень воды теснит, а море приходит на нивы,

Все затевают мятеж и порядок природы меняют.

Даже ко мне они в царство стучатся, и почва зияет,

Взрыта орудьями этих безумцев, и стонут пещеры

В опустошенных горах, и прихотям служат каменья,

А сквозь отверстья на свет ускользнуть надеются души.

Вот почему, о Судьба, нахмурь свои мирные брови,

Рим к войне побуди, мой удел мертвецами наполни.

Да, уж давненько я рта своего не омачивал кровью,

И Тисифона моя не омыла несытого тела,

С той поры, как поил клинок свой безжалостный Сулла

И взрастила земля орошенные кровью колосья".

CXXI.

Вымолвив эти слова и стремясь десницу с десницей

Соединить, он разверз огромной расщелиной землю.

Тут беспечная так ему отвечала Фортуна:

"О мой родитель, кому подчиняются недра Коцита!

Если истину мне предсказать безнаказанно можно,

Сбудется воля твоя, затем что не меньшая ярость

В сердце кипит и в крови не меньшее пламя пылает.

Как я раскаялась в том, что радела о римских твердынях!

Как я дары ненавижу свои! Пусть им стены разрушит

То божество, что построило их. Я всем сердцем желаю

В пепел мужей обратить и кровью душу насытить,

Вижу, как дважды тела под Филиппами поле устлали,

Вижу могилы иберов и пламя костров фессалийских,

Внемлет испуганный слух зловещему лязгу железа.

В Ливии - чудится мне - стенают, о Нил, твои веси

В чаянье битвы актийской, в боязни мечей Аполлона.

Так отвори же скорей свое ненасытное царство,

Новые души готовься принять. Перевозчик едва ли

Призраки павших мужей на челне переправить сумеет:

Нужен тут флот. А ты пожирай убитых без счета,

О Тисифона, и глад утоляй кровавою пищей:

Целый изрубленный мир спускается к духам Стигийским".

CXXII.

Еле успела сказать, как, пробита молнией яркой,

Вздрогнула туча - и вновь пресекла прорвавшийся пламень.

В страхе присел повелитель теней и заставил сомкнуться

Недра земли, трепеща от раскатов могучего брата.