Проверка на твердость

«Все ясно, — подумал Михаэль Кошенц, — в этот час каждый нормальный человек сидит за столом. И наша добрая бабушка не рассердилась бы там, наверху, на небе, если бы мы сначала перекусили. Тем более что никто из нашего рода длительное время здесь не появлялся. Почему же мы здесь именно сегодня, и к тому же голодные?»

— За часовенкой направо, — сказал дед.

Прошлогодняя листва на неухоженных дорожках шуршала под их ногами.

— Нужно было бы принести ей хотя бы несколько цветочков, — заметил Михаэль. — Хорошо же ты о ней помнишь! — Он становился непримиримым, когда был голоден.

— К бабушке мы пойдем попозже, — сказал старики посмотрел вперед. На его лице появилось необычное напряженное выражение. На руке, как гигантская красная ягода, болтался защитный шлем.

— Так мы не к бабушке? — спросил Михаэль удивленно.

— Позже! — ответил старик и пошел быстрее.

За маленькой часовенкой он свернул с центральной аллеи. В этой части кладбища преобладали ухоженные могилы. Дед замедлил шаги. Он едва заметно шевелил губами, как будто разговаривал сам с собой. Перед самым заметным памятником в этом ряду — обелиском из черного шлифованного мрамора почти в человеческий рост он остановился. В темном глянце камня отражались распустившиеся крокусы, окаймленные низкой живой оградой. Надпись на памятнике была краткой и деловой: «Ханс Георг ЛОВЕБЕР. 27.8.1930 — 18.12.1958».

— И что же? — спросил Михаэль Кошенц. — Кто это?

— Ханс Георг Ловебер, — ответил старик хрипло, — был твоим отцом, мой мальчик.

Михаэль растерянно уставился на деда. «Видимо, кинолента у него порвалась окончательно», — подумал он, но необычное волнение деда вызвало в нем чувство неуверенности, это чувство исходило и от памятника. Внезапно его охватило беспокойство от возможных осложнений, которые ненавидел еще с детства. Их мирные семейные отношения, построенные на внутреннем равновесии, он не хотел бы изменять ни при каких обстоятельствах. До этого часа вся его жизнь была свободна от сомнений. Так и должно было оставаться.

С некоторых пор ему стало известно, что его родители поженились лишь через семь месяцев после его рождения. Из этого не делали никакой тайны. Когда ему для получения паспорта потребовалось представить в полицию свидетельство о рождении, он прочитал там: «Отец неизвестен, мать, Маргот Финк, не замужем». На его вопрос она, немного помедлив, сказала: «Тогда были другие времена. Ты же знаешь, отец через полгода привел все в порядок, мой мальчик». А его отцом был Вальтер Кошенц. Так стояло во всех анкетах, так он писал в автобиографии, и так должно было остаться, невзирая на то, был ли это новый сдвиг у старика или он на самом деле хотел вытащить на свет давно забытую историю, которая, как и все ей подобные, обычно наносит лишь раны. Он вспомнил о заплаканных глазах матери. «Я не хочу слышать об этом ни одного слова, ни одного звука», — решил он про себя.

— Пойдем, дед! — потребовал он решительно и взял старика за рукав. — Покажи лучше, где могила бабушки.

Но тот даже не пошевелился.

— Твой отец, — сказал он. Его умиротворенный взгляд покоился на голубых и желтых цветах. — Нам следовало бы приехать сюда значительно раньше, Миха. Намного раньше!

— Но почему? — спросил Михаэль. Его лицо выражало протест. Он выговаривал слова, как выплевывают несъедобные зерна. — Что мне, собственно, делать с двумя отцами? Этот был уже мертв, прежде чем я появился на свет. К чему все это? Ты что, хочешь настроить меня против отца? Хочешь нарушить мир в доме? Чего ты добиваешься, привезя меня сюда?

— Ты должен знать правду. — Старик посмотрел на внука. В его глазах заблестели слезы. Он шмыгнул носом и вытер его тыльной стороной ладони. — Правду!

— Остолоп! — воскликнул Михаэль Кошенц, чувствуя в груди горячий комок. — Правду! Ты же на пятьдесят лет старше меня и до сих пор не понял, что молчание подчас умнее и порядочнее, чем десяток так называемых правд…

— Мальчик!

— Да, порядочнее! Наш мастер, например, выезжает на загородные прогулки всегда со всем коллективом, но при этом забавляется с одной из работниц. А дома у него отличная жена и двое маленьких ребятишек. Они сейчас строят дом и радуются предстоящему новоселью. Так вот попробуй туда пойти и сказать ей свою правду. Или расскажи ее мужьям, которые ничего не знают о своих рогах. Такие апостолы правды мне нравятся. А что потом? Развод. Дети остаются без отца. Женщина в отчаянии начинает пить. Почти готовый дом каким-нибудь прилично зарабатывающим дельцом будет куплен за бесценок… И это все из-за правды! Дерьмо это, а не правда! Пошли отсюда!

Михаэль круто повернулся, сделал несколько шагов, но внезапно замедлил движение, остановился и оглянулся на старика, который и не собирался следовать за ним.

— Я подожду на улице, у машины! — крикнул Михаэль и хотел идти дальше, как вдруг старик воскликнул:

— У него есть на это право! Немедленно иди сюда! — Его слова прозвучали как приказ, да это и был приказ.

Нехотя Михаэль повернулся. На памятник он и не смотрел.

— Тебя не интересует, как все было? — спросил дед.

— Нет, — ответил Михаэль холодно.

— И тем не менее я тебе сейчас расскажу, — сказал старик, — а ты будешь меня слушать.

Михаэль разглядывал голые сучья буков с таким вниманием, как будто пересчитывал их темные ветки.

— Они познакомились на пасху, твоя мать и он. — Дед кивнул на памятник. — С тех пор прошло более двадцати лет. Он служил в пограничной полиции, и его звали Жорж. Когда на следующий день он снова танцевал только с Маргот, парни затеяли драку и поколотили его. Однако в следующее воскресенье он явился вновь как ни в чем не бывало и опять танцевал только с твоей матерью. Все танцы. Тогда его приняли, как своего. — Старик замолчал, шмыгнул носом и вытер его рукавом своей ватной куртки.

— Он что же, был болен? — спросил Михаэль как бы между прочим. Взгляд его был устремлен на пару голубей, круживших над часовней, а затем улетевших в сторону деревни.

— Это был парень наподобие буйвола, мой мальчик. Ботинки он носил сорок пятого размера.

Выражение лица Михаэля изменилось. В глазах блеснула искра любопытства.

— Сорок пятого? — переспросил он. Это был его размер обуви, что доставляло ему кучу хлопот.

— Его убили, — сказал старик. Он посмотрел на черный, слегка сужающийся кверху, четырехгранный, пирамидальной формы, памятник. — Банда скотов, сволочи!

— Кто?

— Кто, спрашиваешь? Это некоторые из тех, с той стороны, кто ныне определяет, какое барахло должен носить такой, как ты, — ответил дед с горечью. — Кто внушает вам, какой длины должны быть ваши волосы, что правильно и что неправильно во взаимоотношениях людей, что вы должны наклеивать на стены собственной квартиры… — Он заметил, что внук все еще смотрит в сторону буков, и некоторое время помолчал. И когда продолжил свой рассказ, каждая его фраза содержала в себе одну из колючек, которые он как бы разбрасывал. — Там, на границе, может быть в десяти — двенадцати километрах отсюда, это и произошло. За семь дней до свадьбы. Во всем доме уже пахло пирогами. Я даже поссорился с лесником из-за двух сосенок, которые мы хотели поставить для молодоженов справа и слева от двери. Жорж думал, что это будет его последний выход в наряд перед отпуском, а также последний день холостяка. А выход-то получился последним в жизни. Из рощицы, с той стороны, раздались три выстрела. Стреляли из засады. Второму пограничнику зацепило плечо, а твоему отцу одна пуля попала в горло, а другая — в грудь… Он не хотел верить в то, что умирает, до самого конца. «Это неправда, — сказал он. — Я сейчас не могу умереть. Сейчас, когда для нас все только начинается…» Это были его последние слова. Подстрелили! Просто так, из ненависти!

— Может быть, это был сумасшедший? Или один из ходивших туда контрабандистов, опасавшийся, что они задержат его при возвращении?..

— Если бы Хильда Брайтенбах была еще жива, она могла бы показать тебе письмо своей сестры из Хернштедта. Там в одной из пивнушек они отмечали это событие как праздник. Убийцы и их свора. Словно после охоты. А платил за все старый Хельмрих, который потерял здесь свои двести двенадцать гектаров земли, лесопилку под Штутцбахом и пивоваренный завод в Хагеберге…