Газетные вырезки

Девочка направилась по узкому проходу между двумя грядками прямо к дверям лачуги; чуть повернула голову, чтобы убедиться, что я иду за ней, и вошла внутрь. Знаю, что здесь мне следовало бы остановиться и повернуть назад, сказать себе, что этой девочке приснился плохой сон и теперь она возвращается в постель, все доводы разума доказывали в тот момент, насколько нелепо и, может быть, даже опасно соваться в такой час в чужой дом; возможно, я еще повторяла себе это, входя в приоткрытую дверь и видя, что девочка ждет меня в неком подобии прихожей, заваленной всякой рухлядью и заставленной садовыми инструментами. Под дверью впереди виднелась полоска света, и девочка показала на нее рукой, почти бегом пересекла оставшуюся часть прихожей и начала тихонько приоткрывать дверь. Шагнув к ней, я в желтоватом свете, упавшем мне прямо в лицо из понемногу расширявшейся щели, ощутила запах паленого, услышала что-то вроде полузадушенного вопля, который повторялся и обрывался, и снова повторялся; моя рука толкнула дверь, и я охватила взглядом зловонную комнату, ломаные табуретки и стол, покрытый старыми газетами, заставленный пивными и винными бутылками и стаканами, дальше кровать и обнаженное тело, лицо обвязано полотенцем в темных пятнах, руки и ноги прикручены к железным прутьям. Сидя на скамье ко мне спиной, папа девочки делал маме больно; он не спеша подносил сигарету ко рту, понемногу выдыхая дым из ноздрей, и плавно опускал ее раскаленный конец, втыкая его в грудь мамы; сигарета оставалась прижатой какой-то момент, пока длились крики, заглушенные полотенцем, которое обвязывало рот и все лицо до самых глаз. До того как понять, как решиться стать частью этого, прошло какое-то время — время, чтобы папа отнял сигарету и снова поднес ее ко рту, время, чтобы раздуть огонек на ее конце и просмаковать великолепный французский табак, время, чтобы я разглядела тело в ожогах, идущих от живота до шеи, лиловые и красные пятна, поднимавшиеся от бедер и лобка до груди, куда папа теперь снова приставлял горящую сигарету, с неторопливым удовольствием выискивая еще чистый участок кожи. Вопль и рывок тела на кровати, заскрипевшей под судорогой, смешались с вещами и действиями, которые я не выбирала и которые никогда не смогу себе объяснить; между сидевшим спиной мужчиной и мной была расшатанная табуретка, я увидела, как она поднимается в воздух и краем бьет папу по голове; его тело и табуретка упали на пол почти одновременно. Мне пришлось отшатнуться, чтобы тоже не упасть, в свой жест — поднять табуретку и нанести удар — я вложила все силы, которые тут же покинули меня, превратили в дряблую марионетку; знаю, что я качнулась, ища опоры и не находя ее, бросила беглый взгляд назад и увидела закрытую дверь, девочки там уже не было, и мужчина на полу был неясным пятном, мятой тряпкой. То, что случилось потом, я могла видеть в кино или прочесть в книге, я была там, словно меня там не было, однако полная проворства и целенаправленности, которые моментально, если это происходило во времени, заставили меня найти нож на столе, перерезать веревки, связывавшие женщину, сорвать полотенце с ее лица и видеть, как она молча поднимается, сейчас совершенно молча, точно это было необходимо и даже обязательно, смотрит на тело на полу — оно начинало шевелиться еще в бессознательности, которая долго не продлится, — смотрит на меня, ничего не говоря, подходит к телу и хватает его за руки, в то время как я подняла его ноги, и мы вдвоем закинули его на кровать, стянули теми же веревками, наскоро восстановленными и связанными узлами, мы стянули его и заткнули рот полотенцем в этом молчании, в котором, казалось, что-то дрожало и вибрировало на ультразвуковой скорости. Того, что последовало за этим, я не знаю, я вижу женщину, все еще голую, ее руки, клочьями срывающие одежду, расстегивающие штаны, спускающие их, смятые, до ступней, вижу ее глаза, смотрящие мне в глаза, только одну раздвоенную пару глаз и четыре руки, которые стаскивают, рвут, раздевают, жилет и рубашка и трусы, теперь, когда мне надо это вспомнить и записать, моя проклятая профессия и моя крепкая память подносят мне другое, невыразимо пережитое, но не увиденное, эпизод из одного рассказа Джека Лондона, где северный охотник борется, чтобы умереть чистой смертью, в то время как рядом с ним, превращенный в кровавое месиво, но еще сохраняющий остатки сознания, его товарищ по приключениям воет и корчится, терзаемый женщинами местного племени, которые страшным образом продлевают его жизнь в судорогах и воплях, убивая его, но не до конца, предельно утонченные в каждом новом варианте, отнюдь не описанном, но существующем там, так же, как существуем мы, отнюдь не описанные, делая то, что надо, что мы должны делать. Бесполезно сейчас спрашивать себя, почему я это делала, какое имела право и какое участие принимала в том, что происходило на моих глазах, которые, несомненно, это видели, несомненно, это помнят, как воображение Джека Лондона должно было видеть и помнить то, что была не способна написать его рука. Я знаю только, что девочки не было с нами с момента, как я вошла в комнату, и что теперь мама делала папе больно, но кто знает, только ли мама или то были вновь шквалы этой ночи, обрывки образов, встававших из газетной вырезки, руки, отрезанные от ее тела и помещенные в сосуд под номером 24, из неофициальных источников нам стало известно, что он внезапно скончался в начале пыток, рот, завязанный полотенцем, зажженные сигареты, и Виктория в возрасте два года шесть месяцев и Уго Роберто в возрасте год шесть месяцев, брошенные возле подъезда здания. Как знать, сколько это длилось, как понять, что и я, и я, хотя я считала себя на стороне хороших, и я тоже, как признать, что и я тоже там, что я была на стороне других, на стороне, где отрезанные руки и общие могилы, и я тоже была на стороне, где девушки, изувеченные под пытками и расстрелянные в ту же рождественскую ночь; остальное — это повернуться спиной, пробежать через огород, задев за проволоку и распоров себе колено, выйти на холодную пустую улицу, дойти до площади Ля-Шапель и почти сразу же найти такси, которое привезло меня к водке, один стакан за другим, и ко сну, от которого я очнулась в полдень, лежа поперек постели, полностью одетая с ног до головы, с кровоточащим коленом и этой головной болью, быть может спасительной, которую дает чистая водка, когда льется из горла бутылки в твое горло.

Я работала всю вторую половину дня, мне казалось неизбежным и поразительным, что я смогла так сосредоточиться; вечером я позвонила скульптору, который, казалось, удивился моему столь скорому возникновению; я рассказала ему, что со мной произошло, выплеснула все это зараз, к чему он отнесся с пониманием, хотя местами я слышала, как он покашливает или пытается что-то спросить.

— Так что ты видишь, — сказала я, — видишь, что тебе не пришлось ждать обещанного слишком долго.

— Не понимаю, — сказал скульптор. — Если ты хочешь сказать о тексте про...

— Да, это я и хочу сказать. Я только что тебе его прочла, это и есть текст. Я пошлю его тебе, как только перепишу набело, не хочу, чтобы он дольше оставался здесь.

Через два-три дня, прожитых в тумане таблеток, и спиртного, и пластинок, чего угодно, что служило бы баррикадой, я вышла на улицу, чтобы купить провизию, холодильник был пуст, и Мимоза мяукала в ногах моей постели. В почтовом ящике я нашла письмо, надписанное крупным почерком скульптора. В конверте был листок бумаги и вырезка из газеты, я начала читать по дороге в магазин и только потом поняла, что, открывая конверт, оторвала и потеряла часть вырезки.

Скульптор благодарил меня за текст к его альбому, неожиданный, но, судя по всему, очень в моем стиле, выходящий за рамки всего, обычно принятого в художественных альбомах, хотя это ему было не важно, как, несомненно, было не важно и мне. Там была приписка: