Рассказы и эссе

- А что, если так, - в раздумье проговорил Гжесь, - аккуратно его снять, перенести в living room, прокрыть комнату, а потом обратно повесить. Любой подумает, что он нормально вошел и повесился уже после покраски.

- Покойника хочешь трогать, - возмутился Головастик. - А ты знаешь, какая здесь у них полиция? Приедут на двух машинах, с компьютером и сразу обнаружат, что к нему прикасались. А нас потом поймают и посадят.

- Тогда почему не завернуть его, как висит, не прикасаясь, в газеты, чтобы не обрызгать? А потом откроем, и готово. Если не хочешь, можешь вообще до него не дотрагиваться. Начинай красить от окна, а я выскочу за свежими газетами. Ну так как?

Головастик повеселел и одобрительно покивал огромной головой, сидящей на тоненькой шее. Он встал и начал размешивать краску.

На улице Гжесь копался в металлических мусорных контейнерах. Он ловко отгреб в сторону пустые банки, выброшенные книги и пластиковые бутыли из-под кока-колы. Набрав пачку газет, он выпрямился. Посмотрел на витрины магазинов, мигающие рекламы и шумно, алчно втянул в себя воздух.

Вечера в Ист-Виллидж проходят более активно, чем дни, и потому толпа на тротуарах сгустилась. Пахнущие пивом испанские проститутки заговаривали с перепуганными туристами из Токио. Плоскогрудые секретарши с Уолл-стрит, борясь с безысходным нью-йоркским одиночеством, усаживались на табуреты у стоек баров. А по Первой авеню тянулась вереница черных и белых лимузинов с шоферами в ливреях. Все они ехали к кафе <Веньерос>, где уже сто пятьдесят лет выпекают булочки с клубникой - любимое лакомство мафии.

Поле Горшечника

Директор, как каждый разумный человек, вывернул наизнанку карманы пальто, чтобы не искушать тех, кто подрабатывает, обкрадывая спящих, и только потом удобно вытянул на скамейке свое большое тело. Между тем ночью подморозило, и аллейки парка заискрились инеем. Рано утром, когда баптисты привезли кофе и бутерброды с тунцом, спавший по соседству с Директором Блошка, который страдал алкогольной эпилепсией и был известен как человек с добрым сердцем, несколько раз потряс Директора за плечо, но тот не шевельнулся.

Блошка присел рядом с ним, выпил кофе и перекрестился. Потом закрыл остекленелые голубые глаза Директора и задумался.

В этот момент налетел ветер с океана. Он согнал холодный туман с центральной клумбы. Потом завернул в польскую аллею, поиграл немного седыми прядями на голове Директора и нехотя потащился к верхней части города.

И тут же из небоскреба на авеню Б высыпала группка молодых клерков с Уолл-стрит и углубилась в шахматную доску парковых аллей. Щелкая портфелями и размышляя о вещах, недоступных для других, они направлялись к станции подземки <Сент-Марк-плейс>. За ними, шатаясь от недосыпа и покачивая подкрашенными грудями, через парк прошли три сестры - проститутки, работающие в борделе на Одиннадцатой улице. У входа в парк богач Пиявка искоса заглядывал в окна своих четырех домов, выходящих на парк. Он надеялся, что высмотрит какое-нибудь нарушение, за что квартиранта можно вышвырнуть или хотя бы повысить плату.

А между тем на скамейках, постанывая и дрожа, осторожно выходили из сна все новые люди.

Через две скамейки от Директора, зевая и почесываясь, Гжесь укладывал на дно железного ведра обломки деревянного ящика. Снизу он подсунул газету и поджег. Синеватые огоньки охватили бумагу, лизнули дерево, и пламя ударило вверх. Гжесь с облегчением распрямил опухшее тело, неровно сидящее на коротких ногах. Он глянул на свисающие со скамейки ноги Директора.

- Вот это был мужик, - произнес он с уважением.

- Он был еще больше, - проворчал Блошка. - Но как-то раз полез он ночью в ту часть парка, где спят украинцы. А там ему ребра поломали, и он стал короче почти на голову.

Блошка прогревал над огнем тощенькое, искривленное тело. В Польше он окончил садоводческий техникум. Как любой, мечтал поехать в Америку и добился своего.

Над парком пролетел сверкающий боинг компании <Америкэн эрлайнз>. Все задрали головы и смотрели на небо. В этой части Манхэттена оно было какое-то драное, жалкое, с отвратительными полосками линялых туч. Самолет описал дугу и полетел в сторону аэропорта Кеннеди.

- Так что теперь будет? - тихо спросил Блошка.

Гжесь глянул на него, пожал плечами и скрипуче рассмеялся.

- У него же нет документов. - Блошка с грустью смотрел на огонь. - Если его найдет полиция, то вывезут на Харт-Айленд и закопают на Поттерс-Филд. Это территория тюрьмы. И никто никогда его не навестит. Там на могилах ничего не пишут. И найти его будет невозможно.

- А кто станет искать? - Гжесь подбросил в огонь влажную тряпку и скрылся на время в клубах горького, густого дыма.

- Там же хоронят без отпевания, в неосвященной земле, - продолжал хныкать Блошка.

Гжесь сплюнул в огонь и прикрыл глаза.

По аллейке, держась за руки, парами прошла вереница детей. Шапочки у них были надвинуты на глаза. Над шарфиками торчали белые носы и пылающие щеки. За ними с достоинством шагала молоденькая учительница. Дети свернули в огороженный садик и с криком, всполошив голубей, разбежались между качелями.

- Мы его закопаем в боковой клумбе у ограды. Ночью туда никто не ходит. А весной можно будет посадить фрезии. Фиолетовые, белые и желтые. Только из семян фрезии плохо прорастают. Придется нам доставать рассаду.

- Никаких <придется нам>, - отрезал Гжесь, скривившись. - Ты мне не компания. Тебе-то всегда везет, из чего угодно выкрутишься, а меня депортируют.

Блошка задумчиво почесал впалую щеку. Что правда, то правда, ему не приходится жаловаться. Он был такой легкий, что даже когда в припадке падучей его било об землю, это ни разу не причинило ему серьезного вреда. В свои тридцать лет он был настолько потрепанным, что выглядел на пятьдесят. Благодаря этому в прошлом году его приняли, не проверяя документов, в самый лучший на Манхэттене приют для бездомных, где почти не насилуют, не впускают с оружием в руках и принимают только тех, кому за сорок. Там он укрывался всю прошлую зиму, пока кто-то из зависти не донес на него.

Он посмотрел на распростертое на скамейке тело и произнес, покачав головой:

- Не заслужил он, чтобы его закапывали в общей могиле на Поттерс-Филд. Культурный был человек. Мыл руки, а потом еще обжигал их над огнем.

- Может, он был голубой, - Гжесь раскурил самокрутку, затянулся и закашлялся. - Педики часто попадают в жуткие ситуации, а все из-за того, что грязью брезгают.

- Какой еще голубой, - Блошка вытянул из кармана остатки сандвича и аккуратно разложил на скамейке. - Он в Польше дома строил. Когда приехал сюда - все имел. Жену, компаньона, <кадиллак>... Ел каждый день так, как ни один американец по праздникам не ест.

Он размахнулся и стал широко разбрасывать крошки. Белки молчаливой цепью приблизились к скамейке.

- Интересно, что тогда делал он здесь, в парке? - усмехаясь заметил Гжесь. Он швырнул окурком в жирную крысу, которая протискивалась между белками.

- Компаньон его предал, обманул, постепенно все у него отнял.

Блошка умолк, пару раз сглотнул слюну, по его телу пробежала дрожь. Он сунул руку в карман и достал смятый доллар.

- Добавь, - он глянул на Гжеся, - будет на пиво, большой <Миллер>.

- Ни цента нет, - соврал Гжесь и отвел взгляд.

У него была жена, сын, который не мог ходить, и скверный характер. Он, как гиена, бродил с пластиковым стаканом, вынюхивая, не устраивает ли кто в парке вечеринку, и нахально присоединялся.

Гжесь нелегально ремонтировал квартиры по шестнадцать часов в день и прилично зарабатывал. Но за пропитанием ходил по церквям, ни разу никому бутылки не поставил и уже шесть лет не ночевал под крышей, а все, что зарабатывал, посылал семье за океан. От своего жмотства он распух, рожа стала красная, а под глазами висели синие мешки. Когда-то в Польше его посадили за политику, и тюрьма попортила ему характер.