Кто увидел ветер

Примерно в это время настало однажды утро, которое он запомнил навсегда, хотя, казалось бы, ничего, буквально ничего не случилось. Занимался солнечный осенний день, ясное небо зеленело поверх небоскребов. Он зашел позавтракать в кафетерий, подсел ближе к светлому окну. По улице торопливо сновали люди, направляясь куда-то. В кафетерии царило утреннее оживление, стучали подносы, стоял многоголосый шум. Люди входили, ели, уходили, и в каждом ощущалась уверенная устремленность к цели. Уверенность в существовании цели за рамками повседневного распорядка работы и дел. Многие приходили в одиночку и все же неким образом казались частицами единого целого, принадлежностью омытого осенью города. Только он один был отрезан, изолирован, как ненужная деталь в целесообразной структуре города. Его джем остекленел на солнце, он намазал им поджаренный хлеб, но есть не стал. Кофе в чашке отливало лиловым, на краю ее виднелся неотмытый след губной помады. То был час безысходности, хотя абсолютно ничего не случилось.

Теперь, на этом вечере, много лет спустя, шум голосов, уверенность окружающих и чувство собственного отторжения вновь привели ему на память тот завтрак в кафетерии, и час безысходности повторился, усугубленный временем, ушедшим между пальцев.

- А вот и Мариан, - сказала Мейбл. - Выглядит усталой, похудела.

- Если бы этот чертов Гуггенхайм возобновил мне стипендию: я собирался повезти Мариан на год в Европу, - сказал он. - Сволочи, творческим людям грантов больше не дают. Только физикам - тем, кто готовит новую войну.

Война для Кена пришла как избавление. Он рад был забросить книгу, которая подвигалась туго, с облегчением оторваться от пресловутой "глыбы воображения" и обратиться к генеральному событию того времени, ибо война была, несомненно, главным событием для его поколения. Он окончил офицерские курсы, и Мариан, увидев его в военной форме, прослезилась , обняла его и не заводила больше разговоров о разводе. Во время его прощального увольнения они не отрывались друг от друга, как в первые месяцы после женитьбы. В Англии ежедневно шли дожди, и был случай, когда его пригласил к себе в замок английский лорд. В день "Д" он высадился на континент и прошел со своим батальоном до самого Шмица. Видел, как в одном из подвалов разрушенного города кошка принюхивается к лицу мертвеца. Изведал страх - но не ту безотчетную жуть, что нашла на него в кафетерии, и не маету, как от вида пустой страницы, заправленной в машинку. Что-то все время происходило: то он нашел три вестфальских окорока в дымоходе крестьянского дома, то сломал себе руку в автомобильной аварии. Война была первостепенным событием для его поколения, а для писателя в таком явлении, как война, автоматически неоценим каждый день. Но когда она кончилась, о чем было писать - о кошке, буднично обнюхивающей труп, или об английском лорде, или о сломанной руке?

Вернувшись в Виллидж, он опять взялся за книгу, брошенную на столь долгий срок. Какое-то время в том послевоенном году работа ладилась, была ему в радость. Время, когда отголосок ли детства, песенка ли на углу- все приходилось кстати. В странной эйфории одинокой работы для него сошелся весь свет. Он писал об ином времени, иных местах. О днях своей юности на ветреных, с песком на зубах, улочках техасского городка, где родился. О мятежной юности, мечтах о залитых огнями городах, тоске по местам, которых никогда не видал. Писал "Однажды летним вечером", живя в нью-йоркской квартире, но мысленно жил в Техасе, и расстояние до него не сводилось к одному лишь пространству - то было грустное расстояние меж средним возрастом и молодостью. Так что писал он книгу в раздвоении между реальностью настоящего и прошлого - повседневной жизни в Нью-Йорке и незабываемого ритма своей техасской молодости. Когда книга вышла и критика отозвалась о ней либо небрежно, либо недобро, он принял удар, по собственной оценке, достойно и держался, покуда безысходность не потянулась изо дня в день и не начались его страхи. Он совершал в это время несуразные поступки. Однажды заперся в ванной, стал, взяв в руку флакон с лизолом, и стоял так, сжимая флакон и дрожа, охваченный ужасом. Простоял полчаса, пока не набрался духу и, пересилив себя, не вылил медленно лизол в унитаз. Потом повалился на кровать и рыдал до тех пор, покамест, уже под вечер, его не сморил сон. В другой раз сел у открытого окна и стал бросать на улицу с шестого этажа листы чистой бумаги. Пустил один за другим по ветру штук десять, глядя с необъяснимым ликованьем, как ветер подхватывает и уносит их прочь. Не столько бессмысленность подобных действий, сколько крайнее напряжение, которым они сопровождались, подсказали Кену, что он нездоров.

Мариан посоветовала ему показаться психиатру - он отвечал, что психиатрия переродилась в авангардистский способ мастурбации. И рассмеялся, но Мариан оставалась серьезной, и одинокий смех завершился для него мурашками холодного страха. Кончилось тем, что к психиатру пошла Мариан, а Кен завидовал им обоим: врачу - его роли судьи несчастливого брака, и ей - ее относительному самообладанию на фоне его неуравновешенности. В том году он написал несколько сценариев для телевидения, заработал около двух тысяч долларов и купил Мариан леопардовое манто.

- Ты и теперь занимаешься телепрограммами? - спросила Мейбл Гудли.

- Нет, - сказал он, - теперь я рождаю в муках следующую книгу. Ты единственный честный человек из всех, кого я знаю. С тобой можно разговаривать:

Освободясь после выпитого от скованности и доверяясь дружбе (ибо, в конце концов, Мейбл относилась к числу немногих, кто был ему дорог), он заговорил о книге, которую столько времени пытался написать:

- В основе - тема измены самому себе, а центральная фигура - захолустный юрист по фамилии Уинкл. Действие разворачивается в Техасе, в моем родном городке, и сцены большей частью происходят в запущенном помещении городского суда. Завязкой служит эпизод, когда Уинкл сталкивается с ситуацией... - Кен излагал задуманный сюжет увлеченно, описывая действующих лиц, объясняя мотивы их поведения. Когда подошла Мариан, он еще не кончил и, попросив ее жестом не перебивать, продолжал говорить, впиваясь взглядом в голубые глаза Мейбл, защищенные стеклами очков. И вдруг осекся под наитием пугающего чувства, что это уже было. Что он уже когда-то рассказывал Мейбл о своей книге - в этом же самом месте и при тех же обстоятельствах. Даже штора колыхалась на окне точно так же. Только сейчас в голубых глазах Мейбл за стеклами очков блестели слезы, и он обрадовался, что она так тронута. - Уинклу, таким образом, ничего не оставалось, кроме развода: - Голос его замер. - У меня почему-то ощущение, что я уже рассказывал это тебе...