Зимний лагерь

4

Большинство учеников обычно обедало в столовой, а Николя — дома. Мама забирала их с младшим братом, который ходил еще в детский сад, и они обедали дома втроем. Отец говорил, что им очень повезло, а их товарищам можно только посочувствовать, потому что они обедают в столовой, а там плохо кормят, да к тому же часто случаются драки. Николя был согласен с отцом и, если его спрашивали об этом, отвечал, что рад возможности избежать плохих обедов и драк. Но все-таки он отдавал себе отчет в том, что самые крепкие дружеские отношения между учениками завязывались именно с двенадцати до двух — в столовой и во дворе, где можно было гулять после обеда. Пока он отсутствовал, ученики бросались сырками, воспитатели их наказывали, а они заключали союзы, и каждый раз, когда мама снова приводила его в школу, он чувствовал себя новеньким и должен был восстанавливать налаженные утром отношения. Никто, кроме Николя, об этих отношениях и не помнил: слишком много разных событий успевало произойти за два часа в столовой и во дворе.

Николя знал, что в шале все будет, как в столовой, но только это продлится две недели, без перерывов, и тут уж не уйдешь домой, если станет совсем тяжело. Он боялся этого, его родители — тоже и до такой степени, что даже обратились к врачу с просьбой дать медицинскую справку, освобождающую Николя от поездки. Но врач отказался, заявив, что пребывание в лагере пойдет мальчику на пользу.

Кроме учительницы и водителя автобуса, одновременно ответственного за кухню, в шале было два тренера, Патрик и Мари-Анж; в момент приезда Николя они распределяли обязанности между группами дежурных по столовой: одни должны будут заниматься столовыми приборами, другие — тарелками и так далее. Патрик — тот самый тренер, который смеясь говорил отцу Николя о катании на лыжах по траве. Высокий, широкоплечий человек, с угловатым и загорелым лицом, с очень голубыми глазами и длинными волосами, собранными в хвост. У толстушки Мари-Анж, когда она улыбалась, виднелся сломанный передний зуб. Оба были одеты в зелено-сиреневые тренировочные костюмы, оба на запястье носили бразильские браслеты, сплетенные из разноцветных ниток; когда такой браслет завязывают, то загадывают желание и не снимают его до тех пор, пока он сам не развяжется — в принципе, это означает, что желание исполнилось. Патрик имел в запасе, казалось, целый склад таких браслетов, он раздавал их в качестве поощрения тем ребятам, которыми был доволен. Николя он дал такой браслет сразу после приезда, и это вывело из себя некоторых мальчиков, которые надеялись его получить: Николя, ведь, ничем браслета не заслужил! Узнав об этом, Патрик рассмеялся и вместо того, чтобы объяснить, что Николя нужно утешить, поскольку он остался без вещей, рассказал про своего отца, который, когда они с сестрой были маленькими, наказывал всегда одного из них, в то время как глупость сделал другой, и наоборот, и делал так только для того, чтобы с детства приучить их к мысли, что в жизни существует несправедливость. Николя в душе был благодарен Патрику за то, что тот не выставил его нытиком и своим любимчиком, и, раскладывая на столы ложки для супа, доверенные ему Патриком, думал о желании, которое загадает. Сначала он хотел загадать, чтобы не описаться в постели этой ночью, затем, чтобы не писаться в постели во время всего сезона, наконец спохватился: раз уж так выходит, то можно загадать, чтобы все пребывание в лагере прошло благополучно. А почему бы не загадать, чтобы удалась вся его жизнь? Почему бы не загадать, чтобы все его желания всегда исполнялись? Преимущество такого самого общего пожелания, вбирающего в себя все отдельные желания, казалось на первый взгляд настолько очевидным, что он заподозрил в нем ловушку, вроде как в той истории с тремя желаниями, которую он знал не только в милом детском варианте — про крестьянина, у которого нос превращается в сосиску, — но и в другой, гораздо более страшной версии.

Дома, над кроватью родителей Николя, висела полка, на которой стояли куклы в национальных костюмах и книги. В большинстве книг рассказывалось, как мастерить самому дома или как лечиться растениями, но две из них Николя заинтересовали. Одну, толстый зеленый том, оказавшийся медицинским словарем, он не решался уносить в свою комнату, боясь, что отсутствие на полке такой большой книги будет замечено, и поэтому был вынужден читать его урывками, с сильно бьющимся сердцем, косясь на приоткрытую дверь. Другая книга называлась «Ужасные истории». На ее обложке была нарисована стоящая спиной женщина, она смотрела в зеркало, а там отражался строивший гримасы скелет. Эта книга была карманного формата, и с ней все получалось проще, чем со словарем. Тайком, догадываясь, что книгу у него отберут под предлогом того, что он слишком мал для таких историй, Николя взял ее и спрятал в своей комнате позади собственных книг. Когда, лежа поперек кровати, он погружался в чтение, то рядом держал наготове, чтобы положить сверху в случае опасности, том «Сказок и легенд древнего Египта», в котором уже раз десять читал историю Исиды и Осириса. Один из «ужастиков» был о том, как пожилая супружеская пара узнает, что некий амулет — отрезанная обезьянья лапка, почерневшая и совершенно засохшая, — может исполнить три желания, произнесенные ее владельцем. Не очень-то веря всему этому, муж не долго думая называет некоторую сумму денег, необходимую для починки крыши. Жена сразу же упрекает его: надо было попросить гораздо больше, он напрасно истратил первое желание! А через несколько часов раздается стук в дверь. Это пришли с завода, где работал их сын. Посланнику не по себе, он должен сообщить им ужасную новость. Несчастный случай. Их сына затянуло в станок и разорвало на части. Он умер. Директор завода просит их принять для похорон определенную сумму денег — как раз ту, которую просил отец! Мать кричит от горя, а потом загадывает свое желание: пусть им вернут сына! И вот, когда наступает ночь, к двери их дома со всех сторон волочатся куски разорванного тела ее сына, маленькие свертки с окровавленной плотью толпятся на крыльце, оторванная рука старается проникнуть в дом, в котором забаррикадировались остолбеневшие от ужаса родители. У них осталось право только на одно желание: пусть это создание, не имеющее название, исчезнет! Пусть оно умрет по-настоящему!

5

В каждом дортуаре разместилось по шесть человек, а в спальне Одканна оставалось одно свободное место; не спрашивая ни у кого разрешения, он заявил, что это место займет Николя. Учительница согласилась, потому что, хотя и опасалась неожиданных перемен в настроении Одканна, все же считала правильным, если самый сильный мальчик в классе берет под свою защиту самого слабого, этого боязливого и изнеженного Николя, которого ей было немного жаль. В дортуарах стояли двухэтажные кровати. Поскольку Одканн решил, что Николя будет спать наверху, над ним, тому пришлось по лесенке забираться наверх и там, изворачиваясь, засучивая рукава и подбирая штанины, надевать одолженную пижаму. Куртка доходила ему до колен и была широка в талии. Когда он пошел в туалет, то обеими руками поддерживал штаны. Кроме того, у него не было ни тапочек, ни полотенца, ни махровой рукавицы для умывания, ни зубной щетки — всех тех туалетных принадлежностей, которые никто не мог ему предложить, потому что у всех они были в единственном экземпляре. К счастью, никто об этом не вспомнил, и в суматохе вечернего умывания ему удалось проскользнуть незамеченным и очутиться в постели одним из первых. Патрик был ответственным за этот дортуар, он подошел к Николя, взъерошил ему волосы и велел не беспокоиться: все будет хорошо. А если что-то будет не так, то он ему, Патрику, скажет об этом, договорились? Николя пообещал, однако испытывал противоречивые чувства: эти заверения действительно успокоили его, но в то же время он испытывал тягостное ощущение — все вокруг словно приготовились к тому, что с ним будет что-то не так.

Когда все улеглись, Патрик погасил свет, пожелал всем спокойной ночи и закрыл дверь. Стало темно. Николя думал, что сразу начнется галдеж, битва подушками, а он в подобных баталиях не был на высоте, но ничего такого не произошло. Он понял, что каждый ждет разрешения Одканна, чтобы заговорить. А тот довольно долго не нарушал тишину. Глаза привыкали к темноте. Дыхание становилось ровнее, но чувствовалось, что все ждут.