Это случилось в тайге (сборник повестей)

— Подумаешь! — сказала она вслух.

Она рада была бы не слышать разговора в палате, в конце концов она принесла пирожки и просто ждала возле двери, пока выйдет Черниченко, чтобы не помешать. А он еще смеет смотреть такими глазами!

Теперь Светка могла беспрепятственно войти в палату, но что-то заставило ее медлить. Почему-то не хотелось встречаться с отцом, говорить с ним. И она пошла не в палату, а в процедурную.

— Сестричка, — попросила она, положив пакет с пирожками на стул, — передайте это, пожалуйста, Канюкову.

— А ты что сама не отдала? — удивилась сестра.

Светка замялась только на одно мгновение.

— Там у него следователь Черниченко сидит, ну их! Может, дела какие-нибудь, а мне домой надо.

— Оставь, — сказала сестра. — Я передам.

Выйдя на улицу, Светка решила забыть о подслушанном разговоре. Нарочно стала думать о новом пальто Аськи Григорьевой, как пошел бы этот фасон ей и как поглядывали бы парни, приди она в таком пальто в клуб. В связи с клубом и танцами только, честное слово ни почему больше, вспомнила о Вальке Бурмакине. И удивилась, что вспомнила о нем отдельно от грязной истории с отцом, от подслушанного разговора. Как же так? Разве не он виноват во всем? Не было бы этого Вальки, так не было бы ничего: ни происшествий в тайге, ни встречи в дверях палаты. Это из-за него Светка должна теперь слушать, как оскорбляют отца, а значит, и ее, Светку! За что? Почему ей надо стыдиться своей фамилии и думать, что за спиной показывают пальцами: дочь того самого Канюкова!

Девушка бросила возмущенный взгляд на фигуру в форменной шинели, заворачивающую за угол, и, решительно пересекая улицу, закричала:

— Послушайте! Подождите!

Черниченко остановился.

— Могу я узнать про дело Канюкова? — спросила она, не поднимаясь на мостки и поэтому чувствуя себя ужасно маленькой рядом с высоким лейтенантом.

— Такого дела у меня нет, девушка, — сказал тот.

— Ну, дело Бурмакина, какая разница. Я дочь Канюкова.

— Знаю, — кивнул следователь. — На Бурмакина тоже нет дела. Не возбуждали.

Она растерялась на секунду, потом рассердилась.

— Вы можете говорить серьезно?

— Я серьезно и говорю.

— Но вы же назвали отца гадиной, я слышала!

Черниченко вдруг посуровел, начал как-то по-особенному чеканить слова:

— Видите ли, девушка, я тоже с нервами, И когда человека выручают из беды, потому что человек должен выручать, а тот валит на него собственную вину, тогда, знаете… Да, назвал. И не собираюсь отрицать этого.

Светка смотрела на сияющие носки его сапог, словно глаз не могла отвести. Так и не отведя, спросила:

— Значит, отец свалил всё на Бурмакина, да? А Бурмакин совсем не виноват?

— Виноват в том, что лось не затоптал вашего отца насмерть, — взорвался Черниченко, которому почудилась в словах Светки ирония, но тотчас же спохватился: — Впрочем, пока это не доказано еще, что Бурмакин не был соучастником…

— Наверное, не был, — грустно сказала Светка и, перестав прятать глаза, объяснила: — Отец же ушел Бурмакина ловить. А если не поймает — охотиться за сохатым. Я теперь вспомнила весь их разговор.

— С кем? — почти машинально спросил Черниченко.

— Да с Кустиковым же, — утомленно ответила девушка, как отвечают надоедающим глупыми вопросами детям.

Ее откровенность заставила следователя растеряться. Девчонка подслушивала у дверей палаты, конечно ничего не поняв толком, обидевшись за отца, потребовала объяснений и вдруг… Что это, ребяческая наивность или что?

— До свиданья, — сказала Светка и пошла через улицу, равнодушно ступая по лужам, зеленым от раскисшего конского навоза. Она их не видела, как не видела впереди застроенную домами сопку, что загородила следующие сопки, давно оголенные лесорубами и еще не тронутые, поросшие снизу пихтачовым густолесьем, к вершинам уступающим место соснам. Светка смотрела сквозь ближнюю, застроенную, как смотрят через прозрачное — до неверия в его существование — стекло, и взгляду ее открывалось нечто похожее и непохожее на действительность — тайга, какой она воображала ту тайгу, где охотники добывают соболей и медведей. Она представлялась наполненной смутными неведомыми ужасами, как темная комната в детстве, хотя тьмы в этой тайге не было, был призрачный, отраженный снегами свет, незыблемая тишина, обреченность и подбирающийся к сердцу холод смерти.

«Вот дура», — сказала она себе, потому что вместо тайги перед ней лежал поселок и по-весеннему легкомысленное солнце втискивалось в крутой и узкий Горняцкий переулок, словно собиралось скатиться по нему к подножию сопки. С веселым урчанием бежала вниз талая вода, норовя выплеснуться из кюветов и разлиться морем. Там, где ей удавалось это, мальчишки строили недолговечные запруды, а взрослые, чертыхаясь и заблаговременно поднимая полы, высматривали обходы. Но чертыхались они благодушно, не всерьез, про себя тайно радуясь наготе земли, звонкой разговорчивой воде, солнечному теплу и свету.

Она не пыталась больше представить себе тайгу, в ней Бурмакина и отца, почувствовать: как это происходило у них? Страшилась почувствовать! Так хотелось, чтобы день оставался по-весеннему светлым и ясным, чтобы не прикасаться к холоду и мраку тайги, не думать о нем! Но как это сделать?

— Как, а? — спросила жалобно Светка у штакетника, который неожиданно заступил ей дорогу, и, ухватившись за него обеими руками, как через решетку, стала смотреть в чей-то огород на прыгающих по суглинку шустрых воробьев. Два из них дрались, не поделив вытаявшей из земли картошины.

— Ну, дают воробьишки! Полезете разнимать?

Она стремительно обернулась — сзади стоял Валька Бурмакин! Он щурился, потому что в глаза ему лезло пылающее на сопке солнце.

— Вы меня презираете, я знаю! — сказала Светка. — Из-за отца. Правда?

— А-а, — небрежно протянул Валька, — чего там! Все же человек, видать, Яков Иваныч. Хотя и хреновый. Следователь меня утром вызывал, так вроде и хитрил, а — куда денется? Ясно, что Яков Иваныч ему рассказал, как все получилось. Свидетелей не было.

Светка выпустила из рук штакетник. Попросила:

— Вы можете объяснить, как все случилось? Только правду?

— А почему нет? В общем, наткнись я чуть позже, конец Якову Иванычу был бы, это точно. Понимаете, понадеялся он, что вконец умотал зверя. И сунулся под копыта — не знал, а может, забыл, что лось — не лошадь, передними ногами как хороший футболист бить может. И — получил… Ну, потом пришлось нарту делать и везти, потому что такое дело — сам на ногах держаться не может и в тайге оставаться один боится. А то бы я костер около него разложил да в поселок смотался, чтобы людей послали. Одному такого битюга тащить — ох и досталось!

— А в поселке… что? — спросила Светка.

Он усмехнулся;

— В поселке Яков Иваныч… А, ерунда это, незачем вспоминать.

— Понятно. — Светка задумчиво наклонила голову, а снова вскинув ее, встретилась с веселыми Валькиными глазами. — Раз Канюков рассказал правду, да?

— Конечно!

Светка молчала, связывая нехитрый Валькин рассказ со словами следователя и услышанным за дверью палаты — в одно. Потом просительно тронула парня за рукав:

— Послушайте, Валентин… Вы… вы не поможете донести мне чемодан?

— Какой? — он, недоумевая, осмотрелся.

— Нет, я зайду сначала домой. А вы меня подождете. Минут пять или меньше даже…

— Ладно, давайте! без особой неохоты согласился Валька.

— Спасибо, — сказала Светка и, решительно закусив губу, двинулась вверх по переулку.

На ходу прикуривая папиросу, Бурмакин последовал за девушкой. Подходя к канюковскому дому, нарочно приотстал. Прошел до конца улицы, покрутился возле забуксовавшей в грязи автомашины, подкладывая под колеса битые кирпичи. Когда шофер, помахав рукой, уехал, вернулся к канюковскому дому и, присев на корточки, принялся тормошить чьего-то большеголового щенка, блаженно растянувшегося поперек мостков.

Щенок повернулся на спину. Доверчиво запрокинув лопоухую голову, пуская слюни, подставил ласковым человеческим пальцам горло, украшенное нарядным белым пятном — словно хвастался украшением, и тихонечко урчал от удовольствия.