Это случилось в тайге (сборник повестей)

— Не совсем, — ответил Черниченко.

— В тайге, может, и не совсем, — согласился Канюков. — Не то что на открытых местах. Да ведь все равно ничего уже не увидишь, ушло время.

— Три дня назад все можно было увидеть, — не моргнув глазом и не покраснев, приврал для убедительности Черниченко.

Канюков, сведя к переносице густые брови, кивнул:

— Вот оно что… И что же ты углядел?

— Поймите, Яков Иванович, что вопросы должен задавать я. Вы же знаете!

Яков Иванович понял. Пока он понял немногое — что колесо действительно закрутилось. Видимо, мальчишка по дурости горячо взялся за дело и кое-что успел. Это безусловно неприятно, но не так уж страшно — есть репутация Бурмакина, есть бурмакинское ружье и пули от него. А больше ничего быть не может, потому что на Якова Канюкова работает сейчас время, да, да, обыкновенное время, отмеряемое тикающими на руке часами, — с каждым часом тончает снежный покров в тайге. И Канюков постарался снова придать лицу доброжелательное выражение.

— Давай поговорим по-деловому, лейтенант. Не знаю, что именно Валька тебе наплел, но мне ты не доверяешь напрасно. Я тебе доброго хочу. Учти, в милиции находятся вещественные доказательства, изобличающие Бурмакина. А следы, если даже они говорят в его пользу, — черт, он же мог каких угодно следов нафабриковать, пока я лежал у костра! — следы, лейтенант, перед судьями на стол не положишь. И погода, — движением головы он показал на окно, — вон какая стоит, не осталось, пожалуй, следов. Взвесь, братец!

Черниченко поиграл бесполезной авторучкой — последняя тирада Канюкова в протокол не ложилась. Похлопал себя по карманам — в каком папиросы? — и обескураженно вздохнул, вспомнив, что находится в палате. А закурить следовало бы. Закурить и обдумать между затяжками, как действовать дальше.

Образ действий решил подсказать Канюков:

— Дело, лейтенант, пустяковое, выеденного яйца не стоит. На нем благодарность не заслужишь, а взыскание заработать сможешь. Боюсь, обведет тебя вокруг пальца Бурмакин, задурит голову. Тебе бы не мудрить, а попросту: раз-раз и решил!

Илья Черниченко невесело усмехнулся. В больницу он шел без твердой уверенности, но все-таки с надеждой встретить человека, который освободит от тяжести нехороших подозрений. Увы, все получилось наоборот — перед ним был хитрый и опытный противник. Так неужели все-таки за правдой следует идти к браконьеру Вальке Бурмакину?

— Объясните, каким образом вы попали под удар лося?

— А я объяснял, — лениво ответил Канюков. — Брось ты, говорю, воду в ступе толочь. Зачем второй раз объяснять?

— Уточним, — заупорствовал Черниченко и, найдя нужное ему место в опросном листе, зачитал: «Услышав выстрел, выбежал из тайги на сравнительно чистое место, где увидел Бурмакина с ружьем в руках и лежащего на боку лося. Выругав Бурмакина, я вгорячах подбежал к лосю со стороны головы, и лось, находившийся при последнем издыхании, ударил меня копытом в пах». Я правильно записал ваши слова?

— Вроде правильно, — кивнул Канюков.

— Ознакомьтесь с вашими показаниями и подпишите, — попросил Черниченко, боясь выдать торжество.

Но Канюков все-таки услыхал в тоне следователя необычные жутки, насторожился. Заполучив в руки бланк, подолгу вчитывался в каждое слово. Возвращая, устало вздохнул:

— Возьми. Подписывать не стану, надо было оформлять как следует. Ни имени, ни фамилии — что это за документ?

— Сейчас заполним, — сдерживая себя, сказал Черниченко.

— Не надо. Потом новый напишем. Человек белого света не видит, а ты с допросом к нему лезешь. Как будто по делу о грабеже или убийстве. Я же тебе черт знает что в таком состоянии наговорю, может, на свою голову. Так не годится, лейтенант!

Черниченко не оставалось ничего другого, разве пожать плечами.

— Это ваше право — отказаться от подписи.

— А я и без тебя помню еще об этом, милый! — усмехнулся Канюков.

— Кон-нечно помните, — снисходительная улыбка Канюкова вывела наконец следователя из равновесия. Нго поймали, словно студента-практиканта, на неверно оформленном протоколе? Так пусть Канюков знает, что это ничего не значит! — Наверное, помните и то, как объясняли происхождение вашей травмы в милиции? И, — он подумал об этом только сейчас, — врачам как объясняли? Помните?

— Помню, — спокойно подтвердил Канюков. — Таки объяснял. А что, Бурмакин объясняет по-другому? Как, если не секрет?

Теперь уже Черниченко усмехался самым откровенным образом, не пряча торжества, бравируя им:

— Вы знаете как! Прекрасно знаете, Яков Иванович! И вы, человек опытный, здесь промахнулись — зачем мне спрашивать Бурмакина, если достаточно сделать экспериментальные измерения? Самые элементарные, Яков Иванович, подумайте только!

Канюков нахмурился; Мальчишка, кажется, нашел единственно слабое место и — лягнул! Лягнул, как тот сволочной лось! Черт побери, разве могло прийти в голову, что кто-нибудь станет выискивать слабые места, копать? В никудышном деле о штрафе, из-за какого-то браконьера Вальки Бурмакина?..

Он сказал, когда Черниченко устал уже ждать его слов:

— Чудак ты, лейтенант, — роешься в несущественных мелочах. Ты пулю из лося извлек?

— Извлек.

— Тогда какая для тебя разница, где и как получена травма? Между прочим, теперь я вспомнил, что попятился и упал, зверь ударил меня лежащего. Удовлетворяет это тебя?

— Нет, — сказал Черниченко.

— Почему?

— Вы же не хуже меня понимаете — разве бы это был удар? Шлепок! И потом, Яков Иванович, я же действительно извлек пули. Две, а не одну. После такого попадания ногами не дрыгают.

— А, иди ты к чертям собачьим, — вроде бы шутя заругался Канюков. — Надоел! Пойми, что я уже не помню подробностей, не до того было. А ты заставляешь меня их выдумывать. Не веришь мне, коммунисту, и веришь Бурмакину. Да ты что, парень?

Тогда Илья Черниченко отважился плюнуть на следовательскую этику, на статьи процессуального кодекса. Он был не только дознавателем — был человеком с сердцем и нервами.

— Вы коммунист, да? — спросил он с дрожью в голосе. — Так докажите это! Докажите! Ведь Бурмакин спас вашу жизнь! Спас дважды! А вы? Решили отыграться на нем, да? Вы же говорите — дело пустяковое, штраф. Так скажите правду, потому что для Бурмакина это не пустяк. Для него это все. Все, вы понимаете? Потому что теперь… ну, я не знаю, как это сказать! Теперь же он всем нам в глаза плевать может, Яков Иванович! Признайтесь, извинитесь перед ним как-нибудь, что ли!

Канюков задумчиво смотрел перед собой, еле заметная улыбочка ходила на его тонких губах. Потом чуть-чуть повернул утонувшую в подушке голову.

— А если… если не буду я извиняться? Что ты станешь делать тогда, лейтенант?

В глазах Черниченко погасло нетерпеливое ожидание, они сузились и как будто остыли. Пряча в папку не подписанный Канюковым бланк опросного листа, сказал, глотая не то слюну, не то слезы:

— Буду доказывать.

— Валяй, — усмехнулся Канюков. — Доказывай. Желаю успеха.

— Спасибо, — тоже выжимая улыбку, поблагодарил следователь. Он ненавидел себя за целый ряд оплошностей, ребяческие свои выходки и идиотскую горячность, но все-таки и теперь не смог сдержаться. Взявшись за ручку белой двери, обернулся и, первый раз называя Канюкова на «ты», сказал:

— Однако и гадина же ты, Яков Иванович! Ну и гадина!

Это было разрядкой. Он спокойно толкнул от себя дверь и удивился, отчего та сначала не поддалась. Нажав вторично и посильней, открыл, а выйдя в коридор, увидел испуганно отшатнувшуюся от двери молоденькую девушку в белом, как и у него, халате, с высокой модной прической. Поняв, что она подслушивала, брезгливо поморщился. И, только снимая халат, вспомнил, что девушка — дочь Канюкова, с которой несколько раз танцевал в клубе.

Она думала, что усмехается, но губы только неуверенно искривились. Потом стерла неполучившуюся усмешку тыльной стороной ладони.

«Велика важность — у двери стояла! — мысленно сказала она Черниченко в ответ на его презрительный взгляд. — Может быть, и не подслушивала вовсе, только что подошла. И вообще не виновата, если разговаривают так громко…»