Камень на камень

— Еду.

— Далеко ль? — спросил отец.

— В мир. — И на радостях пустился по горнице в пляс.

— В мир, говоришь? — Отец словно бы недослышал.

— В мир, говорю. В мир! В мир!

— И когда ж?

— Пятичасовым поездом.

— Так я тебе и рубашку не успею погладить! — всплеснула руками мать.

— А зачем ему рубашка? Той, что на нем, обойдется.

— Да ты бы хоть вымылся. Я б лохань принесла, воды нагрела.

— Там вымоюсь. Вон Войтек пишет, они в баню ходят.

— Да у тебя даже башмаков приличных нет. Может, и из одежды бы чего пошили.

— Там мне дадут и башмаки, и одежду.

— Телку бы продали, взял бы хоть пару грошей. Я б пирог испекла.

— Еще не хватало, пирог ему печь! — возмутился отец, но в словах его больше было горечи, чем злости. — В пять у него поезд, слыхала? А телка еще мала. Недели две надо бы погодить.

— Ну и погодил бы. Мир не убежит. Как же так — не успел с поля прийти, — расплакалась мать.

— И чего ж ты там, в этом мире, делать будешь? — Когда надо было, отец умел быть твердым.

— Чего? Вон! — помахал Антек письмом. — Войтек пишет, они в кино каждый день ходят. А работать только восемь часов работают, и еще им за это платят.

— Сходил бы ты исповедался, сынок, — сквозь слезы упрашивала Антека мать. — В былые-то времена, когда в мир уходили, напоследок всегда исповедовались. Может, там негде будет? Или не позволят тебе.

— В кино, говоришь, ходят? — сказал отец будто бы сам себе, потому как не знал толком, что такое кино.

А вскоре и в нашу деревню пожаловало кино. Уже с утра, когда кино это должны были привезти, куча народу высыпала за околицу — встречать. Кто-то даже прутиком начертил на снегу: «Приветствуем кино в нашей деревне». Люди думали, машина приедет или хотя бы двуконная колымага. Никто поначалу не хотел верить, что это и есть кино. Двое мужиков на телеге и какие-то ящики. А лошаденка тощая, все ребра можно пересчитать. Вместо сиденья сноп соломы, накрытый каким-то рваньем. И боковины у телеги загаженные, точно раньше на ней возили навоз. А погоняла и второй мужик — оба пьяные, лыка не вяжут. Стали на пожарный сарай объявление прибивать, так ни тот, ни другой не могли по гвоздю попасть, только наши ребята им и прибили. Собралась на кино почти вся деревня — зима, работы немного, к тому же перед тем рассыльный ходил и бил в барабан, что приезжает кино. Так что, наверное, еще столько же, сколько набилось в пожарный сарай, стояло во дворе, потому что всем не хватило места. Одни другим загораживали, но стояли. Портилось там чего-то без конца, но все стояли.

Выбрался и отец посмотреть, что Так Антека в этот мир тянуло. Чего видел, не сказал, только потом иногда у него вырывалось: «Это из-за кина этого, из-за кина все».

— А кто здесь будет работать, когда ты уедешь? Мы с матерью стареем. А Сташек не дорос еще для плуга или косы. Года разве что через три-четыре.

— У вас Шимек есть! — Антек взвился, точно его слепень укусил.

— Ну, есть, — на это отец. — Но все равно что его нету. Ни он к земле, ни земля к нему.

— Земля! Земля! Вот она у меня где, ваша земля! Там я хоть чему-нибудь научусь! А чему меня земля научит?!

— Ой, еще как научит, только захоти. Но ты езжай, езжай. Да смотри, не пришлось бы обратно на коленях ползти.

Антек повернулся — и к порогу. Злой, разобидевшийся на отца, мать, на Сташека, на меня.

А меня как раз тогда не было дома. Я в милиции служил, и поехали мы по деревням с обыском, оружие у мужиков отбирать. Антек хлопнул дверью, аж известка посыпалась с потолка. Отец вскочил и еще крикнул ему вслед:

— Ты тут мне не хлопай, дом уже не твой!

Я вернулся примерно через неделю, вымокший до нитки, промерзший до костей, по колени в грязи и уставший больше, чем после самой тяжелой пахоты. А тут, только переступил порог, отец меня приветствует:

— Эвон, явился наш полицейский. Поохотился на людей, еле ноги волочит. Хотели мы, чтоб у нас в роду ксендз был, а господь полицейского дал. И за какие грехи?

Я ничего не сказал. Поставил винтовку в угол возле дверей и плюхнулся на лавку. Конфедератку даже с головы не хотелось снимать. Вода по лицу текла, мать упрашивала, сними ты эту шапку, сними мундир, скинь сапоги, а меня дремота точно веревками опутала всего — тело, волю, глаза. Почувствовал, как на спине под рубахой от тепла зашевелились вши. Но даже руки поднять, чтобы почесаться, не было сил.

Переворошили мы невесть сколько овинов, хлевов, погребов, чердаков, сараев, не говоря уж о хатах. А овины после жатвы полнехоньки, в погребах картошка, свекла, морковь, чердаки сеном завалены, а тут еще день и ночь без продыху льет, словно вот-вот быть потопу. И у кого ни спросишь:

— Оружье есть?

Всяк точно невинный агнец:

— Оружье? А на что нам, пан милицейский, оружье? Солдаты мы, что ль? Я и не знаю, как с ним обходятся. С плугом, косой, граблями — это да, к этому нас господь предназначил. Не к оружью. Да и в кого стрелять? Врага уже нет. Кругом все свои. А среди своих, ежели кто на кого обозлится, так обзовет, настращает, пообещает на голову тыщу бед. Ну, может, дубину пустит в ход. Дак ведь дубина не оружье. Да и давно ли война была? Наслушались мы пальбы, до смерти сыты. Нынче еще — шмель зажужжит над ухом, а кажется, пуля в тебя ударила. Хватит, намолились, наплакались — перестали стрелять. А когда перестали, неужто мы снова начнем? Ну нет, нас земля ждет. Тоже настрадалася. Замученная, как и все мы. Вон, пусть Иисус Христос или богородица на картине свидетелями будут, что у нас оружия нет.

Но стоило сунуть руку за эту богородицу или Иисуса Христа — вытаскиваешь пистолет. Заглянешь в печь — в печи винтовка. Сундук прикажешь открыть, а под платками гранаты, патроны. Или подымешься на чердак. Воскресный костюм под стропилом висит, словно только и ждет обедни, а тронь его — железо так и зазвенит. Не говоря о том, что в сене, в тряпье, среди связок лука, под стрехой, в бочках с зерном, в старых сапогах — везде чего-нибудь находилось. Где только не прятали. В собачьих конурах, в соломорезках, в яслях у коров, лошадей, в старых деревьях, в дуплах.

У одного в овине под зерном мы прямо целый склад нашли. Чего там только не было. Винтовки, пистолеты, обыкновенные, автоматические, все смазанное, обернутое тряпьем. Каски, ремни, котелки, вещевые мешки, карты русские, немецкие, с полсотни пулеметных лент, пар двадцать сапог.

— Откуда это у вас? — От удивления начинаешь дурацкие вопросы задавать — известно, откуда у него может быть.

— С трупов. Эвон их сколько лежало в полях. Не пропадать же. А в землю жаль.

— Было постановление, чтоб оружие сдавать?

— Ну, было.

— Так почему не сдали?

— А ежели снова придется воевать?

— С кем бы это?

— С кем бы ни было. Пусть только снова сунутся на нашу землю.

У другого, тоже в овине, нашли четыре станковых пулемета и несколько ящиков патронов. Еще у одного мотоцикл с коляской, а в коляске полно оружия. Любили мужики в овинах прятать, наверно, думали, в жите всего безобидней. Иной раз приходилось по три-четыре ряда снопов сбрасывать. Притом самим, потому что хозяин сразу прикидывался, будто его прострел скрутил. У одного навоз пришлось выгребать, мужик, когда нас увидел, из хаты удрал. А заходим в другую хату — старуха на кровати лежит, кот при ней, и больше никого.

— Ой, хорошо, что пришли, спасители вы мои! А то иуда этот, зятек мой, напихал под перину винтовок, у меня все бока изболелись. А сама шевельнуться боюсь, как бы не выстрелили.

Пять возов насобирали этого железа. Зависть брала, что столько оружия, а в отряде иной раз за пистолетишко человек жизнь отдавал.

Наказывали мало кого, да и за что наказывать? Война сама оставила людям оружие, вот ее-то и надо бы наказать. Только как накажешь войну? Да и хватало нам забот с теми, кого брали с оружьем в руках. По полям пройдешься, почти всегда приведешь двоих-троих, которые на зайцев охотились. Силки никто уже не ставил, зачем силки, когда винтовки и автоматы есть? Да и сколько этих зайцев могло после такой войны уцелеть? Выпрыгнет часом откуда-нибудь один, так на него точно на чудо глядишь. Ой, заяц, заяц! А он даже на зайца мало похож, потому как либо уши отстрелены, либо нога оторвана, ковыляет, будто и не заяц, а хромой бес.