Камень на камень

— Господи Иисусе! Юзек! Юзек! Юзек! — завизжала Кусьмериха.

Бросился и я спасать ее мужика, хотя не очень-то знал как. И Рысек заскулил:

— Тятя! Тятя!

На счастье, что-то прорвалось в Кусьмереке, и он облегченно вздохнул. Только глядел на нас, будто не узнавая, — так его за эту короткую минуту скрутило, точно косил целый день на угоре.

Жаль мне его стало. Известное дело, отец, хочет, как лучше для своего дитяти.

— Не серчайте, Юзеф, — сказал я. — Молодой, до смерти ему еще далеко.

— А разве я ему, паразиту, велю помирать? Учиться велю.

— Ничего вы не сделаете. На то они и молодые — их ни к ученью, ни к смерти не тянет, — сказал я, потому что мне и парня стало жалко. Виноват он, что неуч? Я только подумал, что зря пришел с этим письмом. И дальше не велел читать.

— Довольно, Рысек. Пусть будет, как есть. Еще напортишь своими поправками. — И забрал письмо. А тут Кусьмерек словно бы за Рысека обиделся.

— Кто ж так родным братьям пишет? Надо было начать: во имя отца и сына и святого духа. Скорее бы вспомнили отчий дом. А то и подбросили б кой-чего на этот склеп.

Вдруг Рысек вылез, что немодно теперь с бога письмо начинать. Учили их на уроке писать письма, он знает. Кусьмерек так и взвился:

— Ах ты поганец, господь бог тебе немодный?! Для этого я тебя учу?!

Но и Рысек уже позабыл про страх и нахально отцу, что ученье ему ни к чему. Пусть отец выделяет его долю, и он женится.

Я повернулся и пошел, зачем мешаться в чужие дела? Пусть без меня ругаются.

На другой день я наново переписал письмо, потому что Рысек своими грязными лапами все его захватал. И еще приписал, что, если они соберутся ехать, пусть захватят мешочки под муку, я как раз пшеницу просеял, хорошая получилась мука. Так просто написал, не верилось мне, что они приедут, а письмо из-за этого сделалось чуть подлинней.

Через месяц примерно пришел ответ: приезжают они, в ближайшее воскресенье. Я не знал — верить, не верить. Но в горнице прибрался. Постелил чистое белье. Принес с чердака материну перину, она у нас самая большая. И хоть им в одной кровати спать, положил две подушки, чтобы головы по отдельности лежали. И солому в сеннике переменил. Два снопа обмолотил цепами, чтоб помягче была. Хотя и с трудом стоял на покалеченных ногах. Пришлось соломорезку подставить и прислониться к ней спиной, иначе б и не справился. И даже сушеного чебреца от блох под простыню положил, как делала мать.

Михала выкупал, побрил, дал свежую рубашку, галстук, он ведь и им брат. Стояло в горнице ведро для золы, старое уже, дырявое, да все жалко было выбросить, а тут, по случаю их приезда, выбросил без сожаленья. Лампочку на более яркую сменил. Пусть им посветлей будет, уедут — выверну. Петуха зарезал на бульон. Хотел сделать лапшу, да подумал, куплю лучше вермишель. Они к магазинной привыкли, домашняя может и не понравиться. И пол-литра купил, надо же с братьями по рюмочке выпить. И даже снял со стены Иисуса Христа среди апостолов и вынес в чулан — вспомнил, что Сташек не очень-то с богом. Еще начнет язвить. А я не буду знать, как защитить Христа, потому что то бог, а это брат. Ладно уж. Чего не сделаешь, чтобы в семье был мир.

Приехали. Но едва переступили порог, здравствуй, здравствуй, и сразу давай меня корить. И что сидеть у меня не на чем, все та же старая лавка и один стул. И стол тот же самый, еще с войны. Почему я себе пол не настелю? Почему не разобью сад? Почему не женюсь? Хозяйка мне нужна! Все принцессу жду? Почему то, почему это? Почему? Отчего? А о смерти ни слова. Будто я им никакого письма не писал.

Я так опешил, что у меня и язык не ворочался. Даже забыл спросить, чего у них? И про те пол-литра, которые к их приезду купил, не сказал, что они у меня есть. К чему тут водка? Под свару пить? Может, еще какой подвернется случай. Тогда и выпьем, и поговорим как братья.

Братьям, когда они спустя столько времени встречаются, должно быть о чем поговорить. Ой, не один день, не одну ночку проговорить можно. Даже если охоты нет, так для чего же слова? Слова сами поведут. Слова все выволокут наружу. Слова и из глубочайшей глуби выдерут, чего там болит и ноет. Слова кровь пустят, и сразу станет легче. И не только чужих, но и родных братьев сумеют сблизить, так что они снова себя родными почувствуют. Хоть бы и разбрелись далеко в разные стороны, слова их обратно вернут в ту единственную жизнь, из которой они, как из родника, вышли на свет. Потому что слово — это великий дар. Что еще, по правде сказать, человеку дано кроме слов? И так у нас у всех впереди вечное молчанье, намолчимся еще. Может, еще будем об стенку биться в тоске по самому завалящему словцу. И обо всяком не сказанном на этом свете слове, как о грехах, жалеть. Только тогда поздно будет. А сколько таких несказанных слов остается в каждом человеке и умирает вместе с ним, и вместе с ним гниет, и потом ни в страданье ему не помогут, ни в воспоминаниях. Так зачем же мы еще сами наказываем себя молчаньем?

Хотя, может быть, моя была вина. Ведь, когда я их увидел, не сообразил, что сказать, и сказал просто:

— О, приехали.

Будто они с поля приехали, с ярмарки из города, из соседней деревни. А ведь они приехали из большого мира. И когда ж это мы виделись в последний раз? На похоронах отца. Сташек тогда еще в институте учился. В каком-то потрепанном пальтеце, в стоптанных башмаках, перчаток даже у него не было, сам худой, осунувшийся, я ему перед отъездом сунул пару злотых в карман, так он мне руку хотел поцеловать. Еле вырвал. А теперь в теле, румянец во всю щеку, подбородок так и вываливается на воротник, и со лба полысел, только сзади и с боков кой-чего осталось от прежних кудрей. В первую минуту я и не понял — Сташек, не Сташек. Но сделал вид, что он нисколько не изменился, и словом не обмолвился насчет того, почему он лысый такой. Поздоровался как с братом.

Антек тогда уже женатый был. Даже фото жены с собой привез. Только засыпали отца землей, вытащил из бумажника, и чтоб мы ему сказали, красивая ли? Мне не очень понравилась, но что тут скажешь? Красивая.

И, понятно, не стал его укорять, почему не сообщил, я бы ему хоть поздравленье послал.

Тогда мы тоже не поговорили совсем. Во-первых, похороны, полагалось об отце говорить, его это был день. Заслужил он от нас хотя бы несколько слов за всю свою жизнь. А во-вторых, у Сташека был на следующий день какой-то важный экзамен, и Антек куда-то по служебным делам уезжал, короче, спешили они. Так что мы только распили с горя пол-литра, съели по куску колбасы. И они уехали.

Да и когда отец с матерью были живы, тоже, если и залетал который, всегда как на пожар. Приехал, переночевал и утром поминай как звали. Или еще, в тот же день утром здоровался, после обеда прощался. Был — сплыл. Как молния сверкнула. И не почувствуешь, что был.

А уже на следующий день мать опять начинала тосковать, когда ж это Антек со Сташеком приедут. И все тревожилась, не случилось ли чего, не были-то как давно. А когда отец ей напоминал, что ведь только в воскресенье Антек или Сташек был, отмахивалась:

— Ну, был, был. Да разве это побывка? Сырок даже стечь не успел, а то б взял с собой.

Не дай бог в деревне потом кто спросит, был Антек или Сташек? И не знаешь, что сказать — не были, были? Сказать «были, да торопились» не лучше, чем сказать «не были, но приедут, приедут».

И в город когда уехали, опять же, вроде бы только что были. Будто куда-то в деревню ненадолго пошли, в поле поехали, но вернутся. Отец даже долгое время путался, все ему хотелось, чтобы который-нибудь из них за него что-то сделал или в чем подсобил.

— Может бы, Антек… Может, Сташек…

Потом свыкся, иногда только, вечером, наработавшись как вол, сядет и вдруг скажет ни с того ни с сего:

— Что-то давно не пишут.

А мать все чаще стала поминать их имена в молитвах.

Первым уехал Антек. Он был старше Сташека на несколько лет, может, потому и черед его первым пришел. Сташек только еще подрастал, а Антек уже с барышнями гулял. Шальной он был, это правда. Но чтобы так, вдруг? Так даже помирать негоже. С утра еще поле под картошку на краю леса пахал, а пополудни принес ему Кулявик с почты письмо. Он вернулся с поля, вскрыл, прочитал и сказал: