Просто голос (СИ)

Нам постепенно становится тесно на этом испещ­ренном пространстве, скоро не хватит места выдохнуть. Маршрут отрочества стиснут в пучке параллельных, с флангов наваливают новые, и совестно оттолкнуть, потому что умершие и еще ожидающие участи велят засвидетельствовать присутствие, сапогом заклинива­ют щель будущего, чтобы хоть так не прекратиться. Кто впустил Постумия и шестерку стенографиста с полным подолом объедков? С какого черного хода заб­рел этот Диотим и, толком не оглядевшись, растаял в сумерках навеселе, в долгожданном войлочном чепце, с прибауткой Публилия в щербатой теснине пасти? Жизнь, начатая в одиночку, с годами разрастается в общественное поле, где всякий расторопный расстав­ляет межевые камни, выгуливает пердящий скот, топ­чет чужие дни и месяцы. В плотном легионе поселен­цев светятся редкие лица близких: вот навсегда девя­тилетний старший брат, вот мать и отец, вот мой таинственный дед Лукий.

Годами его бесспорное существование за длинной изгородью горизонта было для нас трюизмом, как не­обходимость четверки между пятью и тремя или реаль­ность родительного падежа, факт, с которым нечего делать. Рельефнее он стал проступать по смерти мате­ри, в неясной для меня тогда переписке с отцом по поводу аренды рудников и наследства. Чтобы этот ко­нец не повис в воздухе, объявлю наперед, что перего­воры ничем не увенчались; но у меня, накануне разлу­ки с родиной, выпала с ней замечательная встреча. Мне предстали гонцы сбывшегося сна, всадники, спетые в материнской легенде, мгновенно впитав потуги детс­кого воображения, и я, никогда таких не видевший, вдруг внушил себе, что знаю о них больше, чем позво­лено заподозрить, что они именно из той жизни, ка­кую им подобало приписать, еще не удающейся мне, мудрой и мужественной, затмевающей инфантильный лепет Вирия. Наутро, отбившись от обстоятельной Юсты, я выбегаю в сад, где богатырь Секст в бронзовой кирасе мышц окатывает себя ледяной водой из нимфея, а Лукий, поросший густой и неповоротливой тенью, лаконично окликает его со скамьи в проеме колонн. Словно причастные унесенной в могилу тай­не, они не прячут от меня своего иноречия, и я готов объявить собственную посвященность, напев то немно­гое, что уберег от матери. Но за годы внутреннего повторения это музыкальное заклинание облеклось сво­им частным смыслом, который было стыдно делить с посторонними — особенно с теми, кто мог вернуть ему первоначальную непритязательность.

Расположение к гостям не было всеобщим. Дядька предсказуемо двинул фаланги света противостать вар­варскому затмению, расчехлил Саллюстия, глазами звал отразить натиск, не смея в отсутствие отцовского изволения распорядиться гласно. Диалог с Персом, как я втайне прозвал меньшого брата, завела в окончатель­ный тупик ненаглядная серая лошадка, преподнесен­ная мне Лукием на второй день визита. С тех пор вся­кие бывали у меня под седлом, даже чистые арабы, но Кулхас, сокровище восхищенного отрочества, заранее и навек посрамил их безмозглую красоту. Наслышанный о секретах астурской дрессировки, я все же не мог отмахнуться от мысли о колдовстве, когда этот ладный конек, по звуку заученных наспех испанских команд, застывал на месте и трогался без поводьев, опускался подо мной наземь при виде воображаемого врага и бес­прекословно вставал в атаку. Я был форменным образом влюблен и ночами проникал в стойло преданного опале мерина делить с Кулхасом его чуткие сны. Но заготовленному перечню совместных подвигов не пред­стояло сбыться. В первый же месяц моего отсутствия кто-то из дворовых неумех опоил коня после долгой выездки, и ухищрения присланного Постумием хвас­туна коновала пошли прахом. Раба по моему настоянию клеймили и отправили на рудники, но вражеская кровь не остановит собственной.

Это здесь, пожалуй, и пролегло непоправимое, на­всегда стемнела стена между мной и братом. Раньше, пускай все реже, в ней попадались прорехи и недо­смотры, бывало, мы часами предавались безотчетному ребячеству, великодушно ссыпали победителю сладкие трофеи, сдавали, не ропща, города и твердыни с тем лишь, чтобы внезапно наткнуться на исходный пункт и, встрепенувшись, замереть в грозном всеоружии. Серый Кулхас положил конец промежуткам мира, хотя Персу не пришелся впрок и отставной мерин — он был еще мал для верховой езды, да и впоследствии не особенно стремился.

Странно, что кончина Каллиста, в чем-то нас урав­нявшая, тоже ничего не наладила. Все уже слишком определилось, он видел во мне теперь не друга игр, а досадное препятствие собственной безуспешной био­графии. С тех пор, за годы истекшего существования, я воплотил в нем все пошлое зло мира и уже не впра­ве, на рострах зрелости, входить в его детские обсто­ятельства, чего не умел в разгар событий, но теперь не спросить миновавшее исчадие, в чем когда-то ока­зался неправ.

Ехидное хихиканье в затылок отрывает от созерца­ния героического дяди. На качелях, как по обе сторо­ны зеркала, сидят Перс с Лукилией, уперев в меня четыре одинаковых прозрачных глаза. Не отводя сво­их, юный негодяй разжимает клешню и беспощадно щиплет сестру за ягодицу, она испускает искренний вопль боли, но сидит смирно и не отрываясь пялится на меня. Чувствуя адресованную себе издевку, но не постигая механизма, я тоже не уступаю в оптическом поединке. Вялые локоны брата усердно взбиты няней под Александра, он намерен в скором времени нра- питься женщинам, и я, кажется, понимаю, кто пал первой жертвой.

В третий день Нон мы давали несвойственный для себя званый обед — может быть, первый после моего охотничьего апофеоза. Консульское место, прежде в шутку жалуемое Постумию, на сей раз занял квайстор Граний — не отличать застолье чином, а потому, что был, при всей скромности выбора, пристойнее прочих для казенных надобностей деда, которого и поместили слева. Оба, и Лукий, и Секст, были теперь в пример­ных тогах, без иноземных регалий — только узел волос в сетке изобличал чужака. Его латынь, впрочем, не ус­тупала моей, а деду вынужденное немногословие сооб­щало ту веселую солидность, которую отмечал впос­ледствии мой бедный друг, еще до нисшествия суме­рек, в халдейских старцах и гюмнософистах с Инда.

Отцовское место решительно пустовало — сам он, попреки административному гостю, сидел на стуле ря­дом со мной и сухо отпихивал венок, подносимый ко­роткопалой лапой с нижнего ложа. Возлияния возгла­вил хозяин и, не моргнув, срезал историю лет на сто, но первые тосты раздались известно за чье здоровье — даже от Лукия поступил взнос, несмотря на скудость грамматики, — официальное присутствие воспламе­няло преданность, и я, искоса следуя авторитету, при­хлебывал при каждом всплеске аплодисментов. В гру­ди уже лежал камень мести и свободы, но пользовать­ся им без подсказки не выходило. Пока опорожнялись чаши и общество перемещалось к возможным верши­нам веселья, пока оторвавшийся на три столба Граний осаждал сиротскую тушку дрозда и другие дары завер-бованного по случаю на форе кулинара, во мне буше-вал невнятный антагонизм генеалогии, гражданский конфликт между мятежом исконной половины и при­шлой верностью, чуждой навеянных фиктивной историей и безнадежно поздних сомнений; диапазон этих раздумий был по плечу Серторию, преуспевшему паче ожидания, но я, пожалуй, вновь пренебрегаю време­нем и возрастом — эта ветвистая мысль не могла взой­ти в столь невозделанном месте. Однако и в тени, за периметром будущего света, урок зрению был резок: воин-варвар в рытвинах проницательного лица, пра­щур крепнущего оплота с нелицемерной здравицей в кубке, и подле — наплескавшийся по обод эмиссар, сеятель смуты в уже соблазненном сердце, выгребаю­щий птичьи ребрышки из засаленных морщин тоги. Третье присутствие справа опаляло аурой гнева до ко­стной боли.

Разошлись рано, по старосветскому обыкновению, хотя и сильно затемно ради Грания, который, улучив выпорожниться, впал в некоторое подобие и норовил самосильно возместить веселье куплетцами на легионный лад о теще первокопейщика, падкой на безотказ­ные ласки, — лагерные скабрезности, невесть откуда сиротствующие в чиновничьем зобу. Во взгляде деда нельзя было доискаться досады на неуспех негоции; прямой и темный, он парил в ореоле масляной гари, с почтительной улыбкой в сторону звука власти. Вышли за порог, под железный натиск апрельского ветропада с сучьев чудящегося вверху всемирного дерева; мой одичавший слух перемежал вой этого воздуха кощун­ственным шепотком отца, шелестящим с нестерпимой достоверностью и восходящим в черном громе ветра до болевых регистров. Оцепенев, я всем телом робел обер­нуться.