Мост через Жальпе (Новеллы и повести)

— Дьявольщина, Винцас, запутали, заморочили меня, некуда больше деваться — только в военное училище. Помнишь, в прошлом году вызывали. Рассказывал же… Откуда я мог знать, какую дьявольщину этому Пельницкису, комсоргу, понаписал Моцкунас из одиннадцатого класса. Говорит, надпиши адрес, а то мой почерк Пельницкис может узнать. Вот я и надписал, как дурак. Помнишь, потом у всех тетради собирали. И мой почерк опознали.

— Да и Моцкунас этот! Что — не знал, что тебе грозит?

— Как не знать. Ему-то что? Знал, куда меня сует, а таки сунул!.. А ты?

— Никуда не буду поступать. Подожду, пока брат из армии вернется. Мама у меня больная. Вернется, тогда и поступлю. А если нет — тоже в армию. Ты, может, уже половинкой командира станешь, авось к тебе попаду…

Женщина уже вышла из льняного поля.

— Давай заключим соглашение, Винцас.

— Какое?

— Давай встретимся на этом месте. Много лет спустя.

— Ладно. А когда? Через десять лет? Чей это роман — только там как будто двадцать лет спустя?

— Тридцать.

— Роман?

— Встречаемся. Тридцать лет спустя.

— С ума сошел? Доживем ли?

— Не доживем, так не встретимся.

— Пусть так… Ладно. Встречаемся. На этом же самом обрыве. Перед этим напишем друг другу. Короче, свяжемся.

— Зачем? Боишься, что кто-нибудь забудет? Может и так случиться. Или что одного из нас и впрямь не будет?

— Не боюсь. Но можно. И забыть, и…

— Ладно, тогда свяжемся. А при встрече один расскажет, что за эти тридцать лет было самое веселое, другой — что самое грустное…

— Что кому рассказывать, бросим жребий.

— Договорились.

Легко договорились — могли договориться невесть о чем: будущая встреча, казалось, ждала их через несколько столетий.

Сейчас Бронюс встает, идет по тропинке, наклоняется, берет два камешка — один черный, другой белый.

— Бронюс, почему ты не в форме?

— А ты тоже не… Вам, грамотеям, тоже могли бы выдать. По известному творческому методу. Помнишь, ты писал такое сочинение в одиннадцатом классе.

— О форме?

— О творческом методе.

— А как же, писал. Оба мы писали с Юргисом. Учительница прочитала и сказала, что Юргис будет теоретиком, а я практиком…

— Те, кто от земли выходят в люди, чаще бывают практиками… Одно слово, кроты…

— Прекратить разговор!..

Бронюс замолк. Над головами пролетело пять самолетов, черные тени шмыгнули по кустам орешника. Самолеты улетели к станции, к мосту через речку Шешувис.

— Винцас! Этот мост через Шешувис напоминает мне один мост в Праге. Довелось бывать?

— Нет.

— Так вот. Очень напоминает. Даже толком не знаю чем… — Бронюс замолчал, задумался. — А ну его…

— Тебе тянуть?

— Тебе.

— Тебе, Винцас. Черный — рассказываешь самую печальную историю, белый — самую веселую.

— Жутковато, Бронюс.

— А ты закрой глаза…

Винцас нашарил на ладони Бронюса два камешка.

— Тяни.

Открыв глаза, Винцас увидел в своей руке белый камешек. Бронюс замолк. По его лицу мелькнула тень.

— Начнем с веселенького, Винцас. Рассказывай, а я повешу уши на гвоздь внимания.

Бронюс растянулся на спине и стал глядеть на белое облако, медленно ползущее по небу.

— Когда о чем-нибудь условливаешься, никогда до конца не представляешь себе, что трудно будет выполнить уговор. Как теперь выбрать самый веселый день или час, или какой-нибудь случай? Из трех десятков лет?

— Есть из чего выбирать!.. Обещал.

— Да такого почти не было. Все перемешалось — и радости, и печали.

— Отберешь, Винцас.

— Все время думал, пока сюда ехал.

— А когда под койкой лежал, тоже думал?

— А как же! Думал…

— И я. А говоришь, трудно выбирать. Сам видишь, тот вечер мы почему-то оба выбрали.

— Дни юности — ярче. Погоди, сейчас расскажу.

— Рассказывай, Винцас.

— Хорошо, Бронюс. Только коротко.

— Конечно, новеллу, не роман же.

— Тот день был связан с одним происшествием, о котором ты, без сомнения, слышал. Было это уже давно. Со дня нашего расставания до него ближе, чем от сегодняшней встречи. Я был уже женат, у нас была пятилетняя дочка. Тебе-то, может, и не совсем понятна штатская жизнь, но поверь — перебивались с трудом, без своей квартиры, снимали комнату…

— В Вильнюсе?

— Ну да.

На пятый год нашей совместной жизни у жены выпало свободное лето — умаялась она за эти годы — все ездила и ездила к своей матери, которая растила нашу дочурку.

— А кто твоя жена по профессии?

— Филолог.

Так вот: в то лето купила она путевку, не какую-нибудь шикарную, а обыкновенную туристическую — очень хотела съездить на юг, к Черному морю, там жила, выйдя замуж, одна девчонка с нашего курса, близкая подруга жены. Путешествие было коротким, я получил только одну открытку и потом телеграмму, в которой жена сообщала, каким рейсом прилетает. Ты меня с детства знаешь — я не слушком привязчив к людям, вся моя жизнь составлена как бы из пунктиров, но в тот раз, когда я пожил один, на меня накатил приступ доброты, я съездил на автобусе к матери жены, привез девочку, два дня мы с ней трудились, готовились к встрече мамы, курицу зажарили, соорудили салат — просто спятил я с этими приготовлениями… Накрыли бабушкиной скатертью стол, водрузили посредине бутылку шампанского и все прикрыли другой скатертью.

На аэродром приехали загодя, людей было много, вскоре узнали, что и наш самолет ожидают многие. Настало время прилета, прошло полчаса, час, люди встревожились, стали кидаться к окошкам, расспрашивать, но ответ был один: не вылетел по метеоусловиям. Наконец сообщили, что самолет прибудет только завтра около двенадцати. Мы вернулись домой…

— Погоди, по-моему, ты вытянул самое веселое событие.

— Так оно и есть, Бронюс.

— Ладно. Валяй дальше…

— Слушай.

Так вот — мы вернулись, я снял скатерть с нашего пиршественного стола, велел девочке поесть, но она плакала и говорила, что не будет есть, пока не приедет мамочка. Так и заснула. Назавтра с самого утра толпа запрудила аэродром — страшные известия загадочным образом передаются по воздуху. Вскоре сообщили, что вчера самолет, едва взлетев с южного аэродрома, врезался в землю.

Бронюс повернулся к Винцасу.

Эту весть, само собой, сообщили потихоньку, почти тайком; собрали нас всех, ждавших этого рейса, вместе и сказали, что завтра с утра родных и близких — не более, чем по два человека — доставят туда на специальном самолете специальным рейсом. Я решил полететь один, без девочки, но когда сказал ей, она так зарыдала, что я решил взять ее с собой. Пускай все увидит сама.

Назавтра мы ждали самолет, у всех уже собрали паспорта. Вышли из здания аэровокзала, были уже у выхода на взлетную полосу, и тогда, Бронюс, случилось чудо, какого никогда больше не случится. Наверное. Понимаешь — я почувствовал, как знакомые пальцы коснулись моего плеча, и в тот же самый миг девочка взвизгнула: «Мамочка!..»

Да, Бронюс, это была моя жена.

— Чертовщина! — сказал Бронюс.

— Точно, Бронюс. Это была моя жена и мать моей дочки. Лоб заклеен пластырем, правая рука — на перевязи.

Словно оцепенев, мы пятились от выхода, в это время кто-то что-то пронюхал, понял, через все здание аэровокзала к нам уже бежал фотограф в белых штанах, подскочив, щелкнул. «Убью!» — в ярости крикнул я ему, а жена отвернулась и глядела через распахнутую дверь на людей, которые, ссутулясь, брели через поле к самолету.

Разве это не было величайшим счастьем, величайшим чудом в моей жизни, в жизни всей нашей семьи, Бронюс? И невыносимым бременем тоже — когда надо радоваться и плакать одновременно. Пусть это не прозвучит напыщенно: с того раза, на что-нибудь решаясь, я молча советуюсь с теми, которые погибли возле того аэродрома, и с теми, которые тогда молча брели к самолету, чтобы улететь к братской могиле.

— Довольно!.. Говори лучше, как все случилось? Засиделась у этой своей подруги?