Рассказы

В английской прозе начала века (и непосредственно английской, и колониальной) царил роман. Однако Мэнсфилд отдает предпочтение рассказу, причем не просто рассказу, который в английской литературе мог быть достаточно длинен (рассказ, новелла, повесть), а именно короткому рассказу. По всей видимости, это произошло не без влияния А. П. Чехова, произведения которого были ей близки и дороги. Вероятно, не без помощи Чехова она открыла для себя выход из маленького, замкнутого мира одного человека в огромный мир, где было много несправедливости, и ей стало нужно, чтоб он очистился, чтоб из него исчезло все, делающее несчастливым каждого человека.

Самый первый, как принято считать, зрелый рассказ «Усталость Розабел» хоть и имеет, на наш взгляд, достаточно много общего со «счастливыми» рассказами О’Генри, в целом Мэнсфилд решен по-своему. О’Генри, как правило, использует случай, чтобы выявить главное в характере человека, и в лучших его рассказах случай является выражением жизненной закономерности, определяемой натурой человека. Но, по справедливому замечанию А. А. Аникста, закономерность индивидуального далеко не всегда совпадала у О’Генри с закономерностью социальной. Эпизод в магазине и сон Розабел написаны в духе О’Генри, и остается еще совсем немного, чтобы получился чуть грустный, чуть ироничный и явно утешительный рассказ. Но тут-то и проявляется влияние «жестокого материалиста» Чехова. Нет ни сказочного принца, ни случайно найденного кошелька. Есть сегодня, похожее на вчера, и завтра — на сегодня, и неизвестно, надолго ли хватит у Розабел сил, сумеет ли она сохранить надежду — единственное богатство, пока еще не отнятое у нее жестоким миром. «Ночь прошла, — заканчивает рассказ Мэнсфилд. — Холодные пальцы рассвета сомкнулись на ее непокрытой руке, серый день проник в унылую комнату. Розабел поежилась, не то всхлипнула, не то вздохнула и села. И оттого, что в наследство ей достался тот трагический оптимизм, который слишком часто оказывается единственным достоянием юности, еще не совсем проснувшись, она улыбнулась чуть дрогнувшими губами».

Развивая жанр рассказа, Мэнсфилд аккумулировала опыт своих зарубежных предшественников и современников, но постоянно примеривала его к своей индивидуальности, поэтому ее творчество — отдельная яркая страница в прозе XX века.

В 1908 году, на двадцатом году жизни, Кэтрин Мэнсфилд записывает в дневнике: «Я должна быть писательницей». Все сомнения отброшены, все силы сконцентрированы на одной-единственной цели. Мэнсфилд рвется в Англию, которая из застывшей в своей бездуховности Новой Зеландии кажется ей раем, где царствует дух, где она окажется в кругу избранных. Итак, в 1908 году Мэнсфилд покидает Новую Зеландию навсегда и без сожалений, которые тем не менее еще придут к ней, еще заставят ее написать в дневнике: «Чем дольше я живу на свете, тем сильнее ощущаю в себе Новую Зеландию. Я благодарю бога за то, что родилась именно там. Юная страна — самое прекрасное наследство, хотя требуется время, чтобы это понять. Новая Зеландия у меня в крови».

Итак, Кэтрин Мэнсфилд приехала в Англию с твердым намерением сказать свое слово в большой литературе. Однако издательства не торопились открывать перед ней двери. Она берется за рецензии, но этого заработка едва хватает на еду и жилье. Юная завоевательница литературного Олимпа не впадает в отчаяние. Она пишет — пишет много, у нее появляются единомышленники: писатели психологического направления, стремящиеся проникнуть в глубины человеческого сознания и даже подсознания.

1911 год стал в некотором роде переломным в жизни Кэтрин Мэнсфилд. В этом году открывается журнал «Ритм», вокруг которого объединились будущий муж писательницы критик Дж. Мерри, писатель Д. Г. Лоуренс, поэт Р. Брук и другие. Мэнсфилд сближается с так называемой Блумсберийской группой литераторов, в которой тон задает очень известная в дальнейшем писательница психологического направления, экспериментировавшая с формой потока сознания, — Вирджиния Вулф (1882–1941).

Несмотря на первоначальную видимую общность многих молодых литераторов, пройдет немного времени — и их пути разойдутся, что, впрочем, вполне естественно, ибо психологизм Лоуренса отличается от психологизма Вулф, а психологизм Вулф — от психологизма Мэнсфилд. Лоуренс исходит в основном из природы самого человека; для Вулф важен в первую очередь духовный стереотип, и социально-психологический анализ занимает ее в меньшей степени; Мэнсфилд же исследует сознание персонажа как закономерное совмещение различных, но согласующихся друг с другом побуждений, ибо в немалой степени они зависят от социального фактора.

В том же 1911 году выходит в свет первый сборник рассказов Кэтрин Мэнсфилд— «В немецком пансионе», утверждающий ее в качестве профессионального писателя. Однако следующая книга будет напечатана лишь в 1918 году. Семь долгих лет (правда, время от времени рассказы Мэнсфилд появлялись в периодической печати) вместили в себя не только горечь вынужденного молчания, но и радость любви, и труд до изнеможения, и постижение тайн мастерства… и войну, и смерть в бою любимого брата, и начало страшной болезни— туберкулеза легких. Пройдет еще всего четыре года — и Кэтрин Мэнсфилд напишет свой последний рассказ.

Кэтрин Мэнсфилд жила в эпоху беспощадной борьбы реалистического и психологического направлений в английской прозе. Подсознание, инстинкты исследовались самым тщательным образом и становились достоянием художественной литературы. Время потеряло определенность и неотвратимость своего движения, ибо в человеческом восприятии настоящее переплеталось с прошлым и врывалось в будущее. Однако прошли годы и десятилетия, и стало ясно, что даже самый отвлеченный от реальной действительности художник в своих творениях не в силах был разорвать связывающие его с обществом узы привычек, воспитания, восприятия. Даже Вирджиния Вулф, произведения которой представляют собой поток тончайших психологических нюансов, с непреднамеренной и потому еще более удивительной точностью констатирует, что в основе мимолетного ощущения буржуа лежит социальная манера восприятия. Более того, Вулф, подобно своему гениальному французскому предшественнику Марселю Прусту, также говорит о социальной символике мельчайших движений, гримас или интонаций. «В психологизме Пруста, — пишет В. Днепров, — мысль вплотную придвинута к ощущению». И дальше: «Психология созерцания — чувствующего и мыслящего — оттесняет назад психологию действии, поступков, идей» [1]. Не без оговорок, но прозу В. Вулф, которая написала, помимо всемирно известных романов, несколько блистательных рассказов, тоже можно определить как созерцательную. Говоря словами В. Днепрова, «воссоздание каждого впечатления — тема с разработкой, нередко — целый мотив романа». Впечатление, переживание, воспоминание, предчувствие нужны Вулф для художественного исследования внутреннего мира человека, старающегося спрятаться от тревог и волнений внешнего мира, уйти в непроницаемую скорлупу мимолетных впечатлений, не диссонирующих с долговечными, незыблемыми социальными устоями. Гармония ощущений и реальности, внутреннего и внешнего миров — недостижимый идеал Вирджинии Вулф. Однако, как ни велик был профессиональный авторитет Вулф для Кэтрин Мэнсфилд, она выбирает для себя другой путь. И ей удалось создать свой, неповторимый мир.

Девяносто три рассказа — главное наследие Кэтрин Мэнсфилд. К ним можно прибавить сборник стихотворений, рецензии, дневники, в которых сконцентрированы не только литературные взгляды Мэнсфилд, но и множество интересных подробностей и событий ее жизни. В 1920—1950-х годах Мэнсфилд была для советской Публики одной из самых читаемых писательниц Запада. А в конце 3980-х годов ее творчество у нас в стране— это хорошо известное неизвестное, много раз печатавшееся на русском языке, но сегодня почти недоступное, изучавшееся в школе и институтах на английском языке, но довольно прочно забытое.