Соус из томатов

- Позвольте, господин консул! - воскликнул я.- Если его так строго осудили за его вкусы, то на каком же основании его оставляют в его должности, несомненно, весьма почтенной?

- Он - настоятель, - заметила старая дама, - во всяком случае, это имеет значение.

- К тому же, - прибавил консул, - в течение тех двадцати лет, пока он служит здесь, он никогда не подавал ни единого малейшего повода к жалобе. Наконец, необходимо принять во внимание и то, что место пастора в нашей общине принадлежит к числу наименее оплачиваемых на всем континенте... Нам было бы слишком трудно найти заместителя.

- Итак, вы удовлетворяетесь его проповедями? - обратился я к матери консула, с трудом подавляя лукавую усмешку. Старая дама выпрямилась в своем кресле.

- Я никогда не допустила бы, чтобы он произнес в церкви хотя бы одно-единственное слово, - промолвила она решительным тоном. - Он читает каждое воскресенье текст из "Книги проповедей Дин Гарлея".

Ее ответ поставил меня в тупик, и я замолчал.

- Впрочем, - снова начал консул, - было бы несправедливо не упомянуть также и о некоторых хороших сторонах padro. У него есть маленькое состояние, и ренту с него он употребляет исключительно на благотворительные цели. А сам живет очень скромно, почти нищенски, если только не считать его несчастной страсти.

- Хороша благотворительность! - прервала его мать. - Кому он помогает? Раненым тореадорам и их семьям. Или же жертвам Salsa...

- Жертвам чего? - спросил я.

- Моя матушка говорит о "Salsa de Tomates", - пояснил консул.

- Томатовом соусе? - снова спросил я. - Padro благотворит жертвам томатового соуса?

Консул рассмеялся. Затем прибавил серьезно:

- Вы ничего не слыхали о такой Salsa? Речь идет об одном древнем ужасном обычае в Андалузии, который, несмотря на все наказания, налагаемые судом и церковью, продолжает, к сожалению, существовать и поныне. С тех пор, как я консул, в Гренаде было два доказанных случая "сальсы". Ближайшие подробности, однако, остались невыясненными, потому что участники сальсы, несмотря на практикуемые в испанских тюрьмах средневековые приемы допроса, предпочитали скорее откусить себе языки, чем промолвить хотя бы одно слово. Я имею обо всем этом лишь неточные и, быть может, ложные данные. Если вас интересует эта жестокая тайна, заставьте padro рассказать о ней. Дело в том, что он слывет (хотя это и не доказано точно) поклонником и приверженцем "сальсы". И подозрение это и есть главная причина, почему у нас избегают общения с ним.

Вошли гости, и наш разговор был прерван.

В следующее воскресенье, придя на бой быков, я принес padro несколько штук очень удавшихся фотографических снимков с последней корриды. Я собирался подарить их ему, но он едва взглянул на них.

- Извините меня,- промолвил он, - но это меня не интересует.

Я сделал смущенную физиономию.

- О, я вовсе не хотел вас обидеть,- поправился он,- но, видите ли, я люблю только красную краску. Красную, как кровь, краску.

Слова "красную, как кровь, краску" звучали почти поэтически, выходя из уст этого бледного аскета!..

Мы вступили в разговор. И среди разговора я спросил его как бы невзначай:

- Мне очень хотелось бы увидеть "сальсу". Не можете ли вы как-нибудь взять меня с собою на нее? Он замолчал. Его бледные губы задрожали. Потом он спросил:

- "Сальса"? Вы знаете, что это такое?

Я солгал:

- Конечно!

Он снова уставился на меня. Его взгляд упал на старые шрамы на моих щеках и на лбу.

И как будто эти знаки, оставшиеся от детского поранения, были для него тайным паспортом или пропускным свидетельством, он слегка прикоснулся к ним своими пальцами и торжественно промолвил:

- Я возьму вас с собою!

Прошло недели две. Вечером, часов в девять, ко мне постучали в дверь. И прежде чем я успел крикнуть - войдите, ко мне уже вошел padro.

- Я пришел за вами, - сказал он.

- Зачем? - спросил я.

- Вы знаете это! - настаивал он. - Вы готовы?

Я поднялся.

- Сию минуту. Не могу ли я предложить вам сигару?

- Благодарю вас. Я не курю.

- Стакан вина?

- Благодарю, я не пью! Прошу вас, нельзя ли поторопиться!

Я взял шляпу и последовал за ним вниз по лестнице, в лунную ночь. Молча шли мы по улицам, вдоль по берегу Гениля, под цветущими деревьями. Мы повернули налево, взобрались на гору и пошли по Полю Мучеников. Впереди сияли в теплом серебре лунного света снеговые вершины Сиерры.

Кругом по склонам холмов то здесь, то там мерцали отблески из землянок, в которых живут цыгане и иной народ. Мы обогнули глубокую долину Альгамбры, наполненную почти доверху зеленью высоких вязов. Миновали могучие башни Нассаридов, затем длинную аллею вековых кипарисов и поднялись к горе, с которой последний мавританский князь, "с волосами цвета соломы", Боабдил, посылал потерянной Гренаде свой последний вздох.

Я взглянул на моего необыкновенного спутника. Его взгляд, обращенный внутрь себя, казалось, не видел ничего из всего этого ночного великолепия. Лунный свет мерцал на его тонких бескровных губах, на ввалившихся щеках и глубоких впадинах висков - и мною вдруг овладело такое чувство, как будто я уже целую вечность знаю этого ужасного аскета. И в то же мгновение я нашел и разгадку этого ощущения: ведь это было то самое лицо, которое ужасный Цурбаран придавал своим экзальтированным монахам.

Наш путь теперь пролегал между широколистными агавами, которые протягивают вверх, на высоту роста трех человек, свои жесткие, как древесина, цветочные стебли. Мы услышали шум Дарро, бегущего между горами и ниспадающего со скал.

Навстречу нам показались трое людей в коричневых разорванных плащах. Они еще издалека поклонились моему спутнику.

- Это сторожа, - сказал padro, - останьтесь здесь, я пойду поговорить с ними.

Он направился к сторожам, которые, казалось, ожидали его. Я не мог понять, что они говорили, но речь шла, очевидно, о моей персоне. Один из них оживленно жестикулировал, недоверчиво глядел на меня, взмахивал руками и вскрикивал: "Ojo, el caballero!" Но padro успокоил его, и в конце концов тот сам кивнул мне:

- Sea usted bienvenido, caballero, - приветствовал он меня и снял шляпу. Двое из сторожей вернулись назад к своим сторожевым местам, а третий стал сопровождать нас.