Дочь барышника

-- Решай, времени тебе осталось -- до следующей среды,-- громко сказал Джо,-- а не то окажешься на панели.

Лицо девушки потемнело, но она не разомкнула губ.

-- А вот и Джек Фергюссон,-- воскликнул Малькольм, бесцельно глазеющий в окно.

-- Где?-- громко воскликнул Джо.

-- Да вон пошел.

-- К нам?

Малькольм вытянул шею, чтобы увидеть калитку.

-- Да,-- сказал он.

Все притихли. Мейбл сидела во главе стола, точно приговоренная к смерти. Затем послышалось, что кто-то свистнул на кухне. Собака, вскочив, залилась лаем. Джо открыл дверь и крикнул:

-- Входи!

Через минуту в столовую вошел молодой человек. Пальто на нем было наглухо застегнуто, шея обмотана шерстяным лиловым шарфом, твидовая кепка, которую он не снял при входе, нахлобучена на самые уши. Он был среднего роста с продолговатым бледным лицом и усталыми глазами.

-- Здорово, Джек! Привет, Джек!-- Встретили его радостными возгласами Малькольм и Джо. Фред Генри сказал только:

-- Джек!

-- Как дела?-- спросил гость, явно обращаясь к Фреду Генри.

-- Все так же. До среды обязаны выехать . . . Ты что, простудился?

-- Простудился -- да еще как!

-- Почему не сидишь дома?

-- Дома? Это я-то? Когда ноги держать не будут, тогда, может быть, и представится такой случай.-- Молодой человек говорил охрипшим голосом. У него был легкий шотландский акцент.

-- Забавно, честное слово,-- шумно веселился Джо,-- врач разгуливает, весь охрипший от простуды! Горе теперь больным, правда?

Молодой врач смерил его долгим взглядом.

-- А что, тебе тоже нездоровится?-- насмешливо спросил он.

-- Вроде нет. Лопни твои глаза, только этого не хватало! С чего ты взял?

-- Да ты так заботишься о больных, я и подумал, уж не заболел ли сам.

-- Нет, черт подери, никогда я не лечился у этих проклятых врачей, и бог даст, никогда не придется,-- ответил Джо.

В этот момент Мейбл встала из-за стола и все вспомнили вновь о ее существовании. Она начала собирать со стола грязную посуду. Молодой врач посмотрел на нее, но ничего ей не сказал. Он так и не поздоровался с нею. Все с тем же безучастным видом она взяла поднос и вышла из комнаты.

-- Так когда же вы все уезжаете?-- спросил врач.

-- Я -- поездом в одиннадцать сорок,-- сказал Малькольм.-- А ты, Джо, на двуколке?

-- Да. Я ведь, кажется, говорил тебе, что поеду на двуколке.

-- Тогда пошли закладывать . . . Ну, бывай, Джек, небось не увидимся больше до моего отъезда,-- сказал Малькольм, пожимая ему руку.

Он вышел; за ним, заметно присмирев, вышел Джо.

-- Ах ты дьявол!-- вырвалось у врача, когда они с Фредом Генри остались одни.-- Значит, к среде тебя уже здесь не будет?

-- Так решено,-- отозвался Фред Генри.

-- И куда ты -- в Нортгемптон?

-- Туда.

-- Дьявольщина!-- тихо выругался Фергюссон. Оба помолчали.

-- Ты что, все сборы уже закончил?

-- Более или менее. Опять последовала пауза.

-- Ох и скучать я буду по тебе, Фреди,-- произнес молодой врач.

-- И я по тебе, Джек.

-- Чертовски буду скучать,-- задумчиво повторил врач.

Фред Генри отвернулся. Нечего было сказать. Вернулась Мейбл и стала убирать со стола последнюю посуду.

-- А вы что намерены делать, мисс Первин?-- спросил Фергюссон.-Собираетесь, наверное, поехать жить к сестре?

Мейбл устремила на него твердый, опасный взгляд, от которого ему всегда становилось не по себе и его нарочитая непринужденность сменялась замешательством,

-- Нет,-- сказала она.

-- Ну, а что ты в таком случае собираешься делать? Скажи, наконец, что?-- с бессильным ожесточением вскричал Фред Генри.

Но она лишь опустила голову и продолжала заниматься своим делом. Сложила белую скатерть, постелила плюшевую.

-- Злая сучка -- вечно ходит мрачнее тучи,-- пробурчал брат.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице в ответ на это; доктор, не отрываясь, с живым интересом следил за ней. Она закончила уборку и вышла из комнаты.

Фред Генри, стиснув зубы, поглядел ей вслед тяжелым, откровенно неприязненным взглядом и желчно поморщился.

-- Хоть режь на части, больше из нее звука не вытянешь,-- процедил он. Врач неуверенно улыбнулся.

-- Но все-таки что теперь с нею будет?-- спросил он.

-- Убей меня бог, понятия не имею!

Они замолчали. Потом молодой доктор поднялся.

-- Так мы увидимся вечером?-- спросил он приятеля.

-- Ладно, только куда бы пойти? В Джесдейл, что ли?

-- Не знаю. С такой простудой... Во всяком случае, я зайду в "Луну и звезды".

-- Выходит, пускай Мэй и Лиззи один раз поскучают?

-- Вот именно . . . Если я буду чувствовать себя, как сейчас.

-- А-а, все равно . . .

Друзья прошли по коридору и вместе вышли на заднее крыльцо. Большой дом, покинутый прислугой, стоял безлюдный, опустевший. Позади, за мощенным кирпичом хозяйственным двориком, раскинулась широкая площадка, засыпанная красноватым мелким гравием; справа и слева на нее выходило по конюшне. Дальше, набрякшие от влаги, по-зимнему темные, простирались поля.

Конюшни, однако, пустовали. Глава семейства, Джозеф Первин, необразованный человек, сумел стать довольно крупным конским барышником. При нем здесь вечно царила суета, конюшни ломились от лошадей, одних приводили, других уводили, люди тоже сменялись -- перекупщики, конюхи. На кухне было полно прислуги, затем, со временем, дела пришли в упадок. Стремясь их поправить, старый лошадник женился вторично. Теперь он умер, и все пошло прахом, остались только долги да угрозы кредиторов.

Уже не первый месяц Мейбл управлялась в большом доме одна, без прислуги, пытаясь на жалкие гроши как-то вести хозяйство своих никчемных братьев. Дом держался на ней последние десять лет. Но прежде она не знала недостатка в средствах. Живя среди грубости, невежества, она черпала в деньгах горделивое достоинство, уверенность. Пускай мужчины сквернословили, пускай о женщинах на кухне шла в городке дурная молва, пускай у ее братьев были незаконные дети -- неважно. Пока в семье водились деньги, девушка знала, что она -- на своем месте, и держалась вызывающе гордо и независимо.

У них никто не бывал, лишь барышники да грубое мужичье. Женского общества Мейбл лишилась с тех пор, как покинула дом ее сестра. Но она не тужила об этом. Исправно ходила в церковь, заботилась об отце. И жила памятью о матери, которую потеряла в четырнадцать лет и нежно любила. Она и отца любила, только иначе -- полагаясь на него, чувствуя в нем надежную опору, пока, в пятьдесят четыре года, он не женился второй раз. Тогда она ожесточилась против него. И вот он умер, оставив их в безнадежных долгах.