По вине Бальзака

Он и внешне чем-то походил на них. Крепкого сложения, некрасивый - но именно той почти величественной некрасивостью, проникнутой умом и добротой, которая зачастую свойственна великим писателям. Я говорю "зачастую", поскольку и другие, не столь заметные беды: слабохарактерность, тайный порок, несчастье - могут вызвать эту страсть к перевоплощению, необходимое условие для творчества. Толстой в молодости был уродлив, Бальзак грузен, в Достоевском было что-то звериное, а юный Лекадье всегда напоминал мне Анри Бейля, покинувшего Гренобль.

Мы понимали, что он беден: несколько раз он водил меня в гости к своему шурину, механику из Бельвиля, в чьем доме обедали на кухне, - он упрямо знакомил с ним чуть не весь институт. Поступок вполне в духе Жюльена Сореля, и действительно, этот образ постоянно его преследовал. Если он пересказывал сцену, когда Жюльен вечером в саду взял за руку-госпожу де Реналь, не чувствуя к ней любви, то казалось, что он говорит о себе. Жизнь заставляла его довольствоваться подавальщицами из закусочной Дюваля или натурщицами из Ротонды, но мы знали, что он с нетерпением ждет случая, чтобы отправиться покорять женщин гордых, пылких и целомудренных.

- Да, конечно, - говорил он мне, - великое творение может распахнуть перед тобой двери салонов... Но этот путь столь долог! И потом, хороший роман не напишешь, не зная подлинных женщин. И ничего тут не поделаешь, Рено: женщину, воистину совершенную женщину можно встретить только в свете. Эти утонченные, хрупкие создания рождаются в атмосфере праздности и богатства, роскоши и скуки. Все прочие? Пусть соблазнительные, пусть даже красивые, что они могут мне подарить? Плотскую любовь? "Два трущихся живота", как говаривал Марк Аврелий? "Я свел любовь к потребности и эту потребность - к минимуму", как писал Ипполит Тэн? Пресную, скучную верность до гроба? Для меня это ничто... Я мечтаю о громкой победе, о романтических ситуациях. Или я не прав? Но нет, нельзя ошибиться в своих сокровенных желаниях. Я романтичен, мой друг, безумно романтичен. Для счастья мне необходимо быть любимым и, раз я дурен собой, могущественным, чтобы внушать любовь. На этих основаниях я построил свой жизненный план, и ты можешь говорить что угодно, но для меня он единственно разумный.

В ту пору слабое здоровье придало мне рассудительности и "жизненный план" Лекадье показался совершенно абсурдным.

- Мне тебя искренне жаль, - ответил я. - Я тебя просто не понимаю: ты обрекаешь себя на волнения, муки (а ты уже не в себе), на возможную неудачу в поединке с недостойными соперниками. Что мнимые успехи других, если добился подлинных - духовных? Чего ты в конце концов хочешь, Лекадье? Счастья? Неужто ты и впрямь думаешь, что власть или женщины способны его даровать? Мир, который тебе видится реальным, кажется мне призрачным. Как можешь ты стремиться к благам преходящим, несовершенным по природе своей, когда тебе выпал жребий быть одним из тех, кто, посвятив свою жизнь идее, достигает почти неколебимого счастья?

Он пожал плечами: "Да ладно, знаю я эту песню. Не ты один читал стоиков. Сколько нужно повторять, что я иначе устроен, чем они и чем ты. Конечно, на какое-то время я мог бы найти счастье в книгах, произведениях искусства, работе. Потом, в тридцать, в сорок лет, я начну жалеть о загубленной жизни. Но будет уже поздно. Иначе я представляю себе ступени духовного развития. Сперва надо избавиться от мании честолюбия единственным радикальным путем - удовлетворив его, а потом - но только потом - с чистым сердцем окончить свои дни как мудрец, зная цену тому, что отринул... Вот так вот, а возлюбленная из высшего общества сможет избавить меня от десяти лет неудач и низких интриг.

Я вспоминаю один его поступок, тогда удививший меня, но сейчас многое проясняющий. Увидев в пивной служанку ирландку, уродливую и грязную, он не успокоился, пока не переспал с нею. Все это показалось мне особенно нелепо из-за того, что девка почти не говорила по-французски, а единственным пробелом нашего "всезнайки" Лекадье было полное невежество в английском.

- Ну что за ерунда, в конце концов, - твердил я ему. - Ведь ты даже толком не понимаешь ее.

- Какой ты плохой психолог! - отвечал он. - Именно в этом-то все удовольствие.

И в общем, механизм тут довольно простой. Раз уж обычные любовницы были начисто лишены утонченности и целомудрия, столь необходимых ему для счастья, он пытался обрести эту иллюзию в тайне неведомого языка.

У него было множество записных книжек, испещренных чисто личными пометками, замыслами, планами произведений. Однажды вечером он забыл одну из них на столе, мы стали листать ее и обнаружили афоризмы, немало нас позабавившие. Я запомнил один из них - очень в духе Лекадье: "Неудача доказательство слабости желания, но не его безрассудства".

Одна страница была озаглавлена:

ОРИЕНТИРЫ

Мюссе в двадцать лет был великим поэтом -- Ничего не поделаешь.

Гош, Наполеон в двадцать четыре года ----- Ничего не поделаешь.

командовали армиями.

Гамбетта в двадцать пять лет стал -------- Может быть.

знаменитым адвокатом.

Стендаль опубликовал "Красное и ---------- Вот что вселяет надежду.

черное" только в сорок восемь лет.

Эти записки честолюбца тогда нас просто рассмешили, хотя мысль о том, что Лекадье - гений, была не так уж абсурдна. Если бы нас спросили: "У кого из вас есть шансы оторваться от основной группы, примчаться к славе?", мы ответили бы: "У Лекадье", но ему еще должно было повезти. В жизнь любого великого человека врывается незначительное событие, открывающее путь к успеху. Кем бы был Бонапарт без вандемьерского мятежа у церкви святого Роха? Байрон без оскорблений шотландских критиков? Разумеется, посредственностями. Вдобавок Байрон был хромым, что для художника - источник силы, а Бонапарт робел перед женщинами, боялся их. Наш Лекадье некрасив, беден, талантлив, но будет ли у него свой Вандемьер?

В начале третьего курса директор Нормальной школы вызвал к себе в кабинет нескольких студентов. Нашим директором был Перро - автор "Истории искусств", прекрасный человек, походивший одновременно на только что вылезшего из воды кабана и на Циклопа - он был крив на один глаз и грозен. Когда с ним советовались о будущем, он отвечал: "Ах, будущее... Покинув эти стены, постарайтесь подыскать хорошее место - оклад побольше, работы поменьше".