Человек, который жил под землей

Он долго пробирался по норе и вдруг с испугом остановился. Выставил правую ногу, и она повисла в воздухе; отпрянул в страхе. Сунул туда шест шест ушел в пустоту. Он вздрогнул - померещилось, что земля сейчас осыплется и похоронит его живьем. Чиркнул спичкой и увидел, что метрах в полутора под его ногами коридор в земле круто обрывается вниз и расширяется как бы пещерой. Старый сток, пробормотал он. До него долетел какой-то легкий, ни на что не похожий звук; он навострил уши. Спичка погасла.

Воспользовавшись шестом как лестницей, он съехал вниз и остановился в темноте. Тут воздух был свежее, и по-прежнему слышались неясные звуки. Где он? Ему вдруг померещилось, что рядом кто-то стоит, он резко обернулся, но там была только темнота. Он осторожно пошарил, нащупал кирпичную стену; пошел вдоль нее, и непонятные звуки стали громче. Надо выбраться отсюда. Дурацкая история. Долго оставаться здесь нельзя: нечего есть и негде спать. Но странные звуки мучали его: незнакомые, они что-то напоминали. Мотор? Ребенок плачет? Музыка? Сирена? Он ощупью двигался дальше, и звуки уже доносились так ясно, что он различал высоту и тембр человеческих голосов. Поют! Ну конечно! Он слушал раскрыв рот. Это была церковная служба. Зачарованный, он ощупью двигался навстречу прибою голосов.

Возьми меня в свой дом, Иисус,

И я душой с тобой сольюсь.

Пели за кирпичной стеной. Он разволновался, ему захотелось незаметно посмотреть службу. Чья эта церковь? Он знал большинство церквей в этом районе, но пение звучало необычно, не похоже на все, что он слышал. Он поглядел налево, направо, под ноги на черную грязь, потом наверх - и с изумлением увидел яркое лезвие света, рассекавшее тьму, как бритва. Зажег предпоследнюю спичку и увидел под старым бетонным потолком ржавые трубы. Память фотографически схватила их расположение. Спичка стала гаснуть, он подпрыгнул; руки ухватили железо. Он закинул ноги и перевалил тело на настил из труб, который со скрипом спружинил под ним; он подумал, что весь ярус рухнет, но ничего не случилось. Подполз к трещине и увидел часть хора - черных мужчин и женщин в белом, с потрепанными сборниками гимнов в черных руках. На него напал смех, но он сдержал себя.

Что он делает? Чувство вины почти раздавило его. Убьет его бог за это? Люди пели истово, а он машинально мотал головой, не соглашаясь с ними. Не должны они петь. Но почему не должны, он сам не понимал. Поют, а на них дует из канализации... Ему казалось, что он наблюдает за чудовищной непристойностью, но он не мог заставить себя уйти.

От долгого лежания у пего все занемело, и он спрыгнул на землю. Боль растеклась но ногам, но глубже грызла другая боль - от вида черных людей, которые пресмыкаются и клянчат то, чего никогда не будет. Неосознанное убеждение подсказывало ему, что им надо стоять на своем, не каяться, не заискивать в песнях и молитвах - но сам же он удрал от полиции, сам же он умолял поверить в его невиновность? Он озадаченно покачал головой.

Давно он здесь? Не поймешь; он еще не привык к этой жизни; пение прихожан возбудило в нем такое сильное чувство, что ему показалось, будто он тут давно, однако разум говорил, что времени прошло мало. В этой тьме единственным мерилом времени для него был недолговечный огонек спички. Он пополз обратно но норе к коллектору, раскаты хора стали стихать и вскоре совсем смолкли. Он добрался до начала норы, услышал шум потока, и время снова ожило для пего, расчлененное на мгновения этим плеском.

Дождь, должно быть, утих, потому что вода спала и доходила ему только до щиколоток. Рискнуть, вылезти на улицу и попробовать спрятаться где-нибудь еще? Но его наверняка поймают. При мысли, что опять надо будет бегать и прятаться от полиции, он весь сжался. Нет, он останется и придумает, как от них улизнуть. Но тут-то что делать? По тоннелю он дошел до следующего колодца и остановился в нерешительности. Из круглых отверстий вдруг вырвались золотые стрелки и уперлись в воду. Да, уличные фонари... Наверно, уже вечер...

Он шел по воде еще четверть часа, без всякой цели, осторожно шаря впереди шестом. Вдруг остановился, напряженно уставясь в одну точку. Что это? Непонятный, но как будто знакомый предмет и привлекал его, и отталкивал. Под желтыми лучами, пробивавшимися сквозь отверстия в люке, в груде сора - крохотное детское тельце, наполовину залитое водой. Подумав, что ребенок жив, он бросился было спасать его, но обострившиеся чувства подсказали, что тело мертвое, холодное - ничто, как пение мужчин и женщин в церкви. Вода распускалась пеной около крохотных ножек, крохотных рук, крохотной головы и мчалась дальше. Глаза были закрыты, словно он спал; кулаки сжаты, словно он сердился; рот чернел, разинутый в беззвучном плаче.

Он выпрямился и перевел дух с ощущением, будто он целую вечность наблюдал за этой мраморной водой, равнодушно обтекавшей сморщенное тельце. Он чувствовал себя обреченным, как тогда, когда его обвиняли полицейские. Он невольно поднял руку, отогнать видение, но рука бессильно упала. Наконец он поборол оцепенение: закрыл глаза, вытянул правую ногу и носком размокшей туфли спихнул труп ребенка в поток. Не открывая глаз, он видел, как вода подхватила маленькое тело и, вертя, унесла в темноту. Его передернуло, он открыл глаза, вдавил кулаки в глазницы и долго слушал, как в мрачной темноте бежит вода.

Побрел дальше, ощущая время от времени, как ускоряется течение - здесь в тоннель выливался сток из очередной трубы, и вода вокруг его ног поднималась выше. Через несколько минут он опять оказался под люком, сквозь который глухо доносились уличные шумы. Трамваи и грузовики, подумал он. Поглядел под ноги и увидел застойное озерцо серо-зеленой жижи; иногда из нее вырывался блестящий фиолетово-синий пузырь газа и лопался на поверхности. Потом другой. Он повернулся, потряс головой и, кривя губы, зашлепал обратно, к пещере возле церкви.

В пещере он сел и прислонился спиной к земляной стене. Руки и ноги у него слегка дрожали. Чуть погодя он успокоился и уснул. Проснулся озябший, тело было как чужое. Надо было уходить из этого поганого места. Но уйти значило попасть в руки полиции, которая несправедливо его обвинила. Нет, он не может выйти на свет. Он вспомнил, как они его били и как он подписал признание - признание, которого даже не прочел. Они заорали: "Расписывайся!" - а он к тому времени так устал, что подчинился - лишь бы кончилась боль.