Часовщик из Эвертона

— Езды отсюда до Ла-Гуардия не больше двух часов. На сборы и еду уйдет полчаса, значит, можете почти три часа поспать.

Дейв хотел было заспорить, но глаза слипались, голова стала тяжелой. Он чуть не уснул прямо в машине.

Его мучил вопрос, не собирается ли Мьюзек спать на кровати Бена. Дейву это было бы неприятно. Но когда они пришли, Мьюзек, и не думая раздеваться, пристроился на кушетке с явным намерением провести на ней остаток ночи.

Дейв разделся, немного смущаясь, что предстанет перед другом в пижаме.

— Разбудите меня не позже четверти четвертого, ладно?

— В половине четвертого, — откликнулся Мьюзек, на всякий случай заводя будильник. — Спите.

Через минуту Дейв провалился в сон, он мог бы поклясться, что все это время ощущал присутствие Мьюзека, который взял какую-то книжку и углубился в чтение, попыхивая трубкой и прихлебывая виски. Галлоуэй и во сне ни на минуту не забывал, что самолет отбывает из Ла-Гуардия в шесть семнадцать и что билет заказан на имя Мьюзека. Раза два-три он резко переворачивался, словно пытаясь глубже вдавиться в матрас, но едва почувствовал прикосновение к плечу, вскочил. Будильника не было слышно. Пахло свежим кофе.

— Идите примите ванну.

Он никогда не вставал так рано, разве что когда Бен болел тяжелейшей ангиной и ему надо было каждые два часа принимать лекарство. Иногда, ближе к утру, Бен, испуганно глядя на отца, вскрикивал:

— Чего тебе?

— Пора принимать таблетку, Бен.

Слышал ли сын? Понимал? Нахмурив брови, наморщив лоб, он глядел на отца, словно видел его впервые, и взгляд его становился недобрым.

— Ну, оставь ты меня в покое, — просил он; из-за температуры язык у него заплетался.

Дейву казалось, что сын на него злится. Мальчик глотал таблетку, запивал водой, засыпал, а утром, когда отец рассказывал, как он его будил, вроде бы ничего не помнил. Но Гэллоуэй не был уверен, что в эти минуты сын действовал бессознательно. Дейв старался не думать об этом. Несколько случаев из их жизни он предпочел бы забыть.

Он остро и слишком болезненно воспринимал все, нюансы в поведении Бена. У всякого ребенка, как и у взрослого, случаются вспышки дурного настроения или инстинктивной злобы.

Запах бекона проник в ванную, напомнив обо всех прошлых утрах в этой квартире. Дейв тщательно побрился, надел самый лучший костюм, словно это имело какое-то значение. Бену нравилось, когда отец был хорошо одет. В Эвертоне Дейв на первых порах надевал в мастерской не белый, как теперь, а серый халат, но однажды сын сказал:

— Ты словно больной старичок.

Бен попал в уязвимое место. Выглядеть в глазах сына старичком Дейв не хотел. При Бене он становился не так услужлив с заказчиками — лишь бы сын не подумал, будто он перед ними лебезит.

— Малость отдохнули?

— Ну зачем вы так? — вырвалось у Дейва при виде стола, на котором поджидали яичница с беконом и тосты.

Дейв понимал, что Мьюзеку приятно о нем заботиться — так же, как ему были приятны заботы о сыне.

В городке было так тихо, спокойно, что им даже стало немного стыдно за то, что отъезжая, они наделали шума.

— В Индианаполисе бывали? — спросил Мьюзек, выехав на шоссе.

— Никогда.

— Я бывал.

Он замолчал, не мешая Дейву думать, и лишь машинально посасывал свою сипящую трубку, которую не выпускал изо рта, хотя она давно погасла. В аэропорту им пришлось прождать около получаса. Шапки газет в киосках кричали:

«Шестнадцатилетний убийца!»

Вчера было воскресенье, но события вчерашнего вечера уже попали в газеты. Гэллоуэй нахмурился, заметив фотографию сына, на которой он был не похож на себя. Такого снимка Дейв не помнил. Бен на нем выглядел младше, и гримаса у него была какая-то странная. Подойдя ближе, Дейв понял, что лицо сына вырезано из школьной групповой фотографии. Видно, кто-то из одноклассников Бена передал это фото журналистам.

Напечатали и портрет Лилиан. Выглядела она лет на двенадцать, не больше. Подзаголовок гласил:

«Погоня, продолжавшаяся сутки, завершилась перестрелкой на ферме в Индиане».

Дейв купил три разные газеты; Мьюзек неодобрительно посмотрел на него, но смолчал. На развороте красовалась фотография самого Дейва: он стоял, глядя на кровать Бена, от которой в кадр попал только краешек. На соседнем снимке он у себя в мастерской делал вид, что чинит часы.

В зале ожидания было серо и уныло. На скамьях спали. А те, кто не спал, угрюмо смотрели в пространство. Какая-то парочка целовалась, и женщина плакала, вцепившись в спутника, словно прощалась навеки.

Объявили рейс на Индианаполис. Дейв направился на посадку. Никто как будто не обратил на него внимания. Дежурный производил перекличку пассажиров.

— Мьюзек, — на ходу пробормотал Дейв. Потом пожал руку столяру и сказал:

— Благодарю. Теперь все будет хорошо.

Он сам в это верил. Когда разрешили отстегнуть ремни, он взялся за газеты и начал сразу с последних абзацев, где описывались события на ферме.

«Пока иллинойская полиция караулила беглецов на перекрестках, те, описав большую дугу, опять въехали в Индиану. Бен Гэллоуэй, проведя за рулем двадцать четыре часа, выбился из сил, а может быть, и не решался подъехать к заправочной станции. Вскоре их автомобиль остановился у одинокой фермы, расположенной в двадцати милях от границы штата.

Было около десяти вечера. Пятидесятилетний владелец фермы Ганс Путман еще не лег спать. Он и его жена находились на первом этаже.

Услышав стук, Путман отворил дверь и очутился лицом к лицу с Гэллоуэем, который, держа его под прицелом, скомандовал девушке:

— Перережь телефонный провод.

Он едва держался на ногах от усталости. Руки у него дрожали.

— Тащите пожрать и не вздумайте выходить из дома.

Но сын Путмана, находившийся, когда подъехал автомобиль, на втором этаже, выскользнул через заднюю дверь и помчался на велосипеде к ближайшему дому. Через десять минут был оповещен шериф, и вскоре три полицейские машины подъехали к ферме».

Пассажиры читали ту же статью, рассматривали фотографии Дейва, но, кажется, никто его не узнал.

«Когда дом был окружен, шериф и один из его людей направились к дверям; дальнейший ход событий представляется не вполне ясным. Гэллоуэй вместе с сообщницей попытался убежать через двор. Следствием установлено, что первым выстрелил он. Началась перестрелка, и один из полицейских был ранен в бедро.

В конце концов молодой человек, сложив рупором руки, крикнул:

— Сдаюсь, не стреляйте.

У него кончились патроны.

Гэллоуэй не проявил раскаяния, пока его везли в Джейсонвилл, чтобы передать агентам ФБР, которые должны были препроводить его в Индианаполис.

— Если бы не этот парень, мой ровесник, вам бы нипочем меня не взять! — заявил он, имея в виду сына Путмана, которому тоже шестнадцать лет.

Потом он уснул в машине; его подружка бодрствовала, явно оберегая его сон».

Наверно, все происходило не совсем так: вряд ли возможно абсолютно точно описать чьи-то дела и поступки. Но фраза Бена, скорее всего, передана точно:

«Если бы не парень, мой ровесник...»

И что Лилиан Хоукинс, пока их везли, не спала и оберегала сон Бена, тоже похоже на правду. От этой подробности у Гэллоуэя защемило сердце. Ему казалось — он сам не понимал почему, — что из-за Лилиан все будет куда как непросто.

Дейв задремал, но гораздо более чутко, чем дома; несколько раз он просыпался. В одну из таких минут он заметил, что какая-то женщина с ребенком на руках пристально смотрит на него. На кресле рядом с ней лежала развернутая газета. Женщина, видимо, его узнала. Выдержав ее взгляд, Дейв машинально посмотрел на ребенка — она вздрогнула, словно ей померещилась бог весть какая опасность, и покрепче прижала малыша к себе.

Когда Дейв остался один с сыном, Бен был не старше этого младенца. Правду сказать, Дейв не очень страдал от того, что жена ушла. Он как будто предчувствовал, что так оно и будет. Кто знает, может быть, оправившись от удара, он ощутил даже облегчение от того, что она исчезла из их жизни.