Этюды о странностях

До него доходили разговоры о простых людях; он знал, как они выглядят и как они пахнут, - с него этого было достаточно. Некоторые интересовались их материальными условиями жизни и тому подобным; но что ему за выгода самому этим заниматься? Этих людей всегда называли не иначе, как "беднягами", несчастными и т. д.; для него же они были просто "отпетыми негодяями", во всяком случае, большинство из них, особенно рабочие, которые только и знают, что требуют того, чего не заслужили, да еще ворчат, добившись желаемого. И чем больше им даешь, тем больше они требуют. Будь он этим - как его проклятым правительством, он вместо того, чтобы нянчиться с бездельниками, всыпал бы им как следует и покончил со всем этим раз и навсегда. Подумать только: страхование, пенсии, земельная реформа, минимальная заработная плата, - это уж, знаете ли, слишком! Скоро этих оборванцев посадят в стеклянные ящики с этикеткой; "Верх. Не кантовать!"

Он любил помечтать о рыцарских временах, о битвах за веру и короля. Но, разумеется, он не признавал в себе никаких кастовых предрассудков. В школе он как-то дал затрещину маленькому отпрыску королевской фамилии; и после этого геройского поступка с полным правом отказывался причислять себя к снобам; подумаешь - "касты"! В наше время в Англии таких вещей не существует! Разве не распевал он "Кожаную флягу" перед той грязной рвань, в школьной миссионерской столовой, - и даже с удовольствием. Не его вина, что лейбористы не смогли добиться своего. Это все профессиональные агитаторы, черт бы их побрал! Сам он был против того, чтобы натравливать один класс на другой. Но смешно воображать, будто он собирается якшаться с нечистоплотными людьми, от которых скверно пахнет, или хотя бы интересоваться людьми, которые к тому же совершенно откровенно посягают на его собственность. Ну нет, всему есть предел! Чистоплотным уж, во всяком случае, может быть всякий, уж это-то sine qua non.

Что до него, то на свои костюмы, на прислугу, которая следила за его гардеробом, ванны и тому подобное он не жалел двухсот фунтов в год, лишь бы быть чистым; он даже рисковал испортить свою толстую кожу, так он ее тер и скреб. Нельзя быть крепким и здоровым, если не заботишься о чистоте. И если бы эти бездельники были крепкими и здоровыми, им не приходилось бы вечно скулить о своих нуждах.

Как он был хорош, когда где-нибудь в Индии или в Египте он шагал ранним утром на фоне пустынного пейзажа, легкой и энергичной походкой в сопровождении хрупкого, смуглого и запуганного существа, смутно напоминающего женщину, которое несло за ним снаряжение для гольфа; его глаза, словно бросающие вызов смерти, прикованы к только что отбитому шару, который он собирается вновь перехватить и наддать еще сильнее. Остановился ли он хоть на минуту в это божественное утро, чтобы окинуть взглядом огромную древнюю равнину и словно дрожащие вдалеке в солнечных лучах пирамиды - эти творения вечности? Взволновал ли его непостижимый голос древних народов, далеко разносящийся в пустынном воздухе; подивился ли он на семенивших за ним смуглых, запуганных потомков древних культур? Почувствовал ли все величие необъятных безлюдных песков и необъятного пустынного неба? Все это было не для него! Он умел только чертовски здорово бить по мячу, пока его кожа не увлажнялась; тогда он шел к себе, принимал ванну и растирался. В такие минуты он, пожалуй, был даже более торжественно настроен, чем по воскресеньям, потому что не может же быть человек в хорошей форме, когда ему приходится больше есть, много курить и стоять на коленях, то есть проводить день в праздничной бездеятельности.

Правда, он стал позволять себе некоторое вольнодумство в вопросах религии. Были в библии места вроде того, чтобы подставлять другую щеку, или о полевых лилиях, или еще о богатых и верблюде, о нищих духом - места, которые не совсем совпадали с его религиозными понятиями. Впрочем, это не мешало ему оставаться в лоне англиканской церкви, бить все, что попадет под руку, и уповать на лучшее будущее.

Однажды его убеждения чуть было не пошатнулись. Это случилось на пароходе, не столь фешенебельном, как ему подобало бы, и поэтому нашему герою пришлось вступать в разговоры с людьми, которых он при других обстоятельствах и не заметил бы. Среди пассажиров он увидел марокканца с острой бородкой. Этот человек был строен и смугл; глаза удивительно ясны, держался он очень прямо и казался в великолепной форме. Было очевидно, что он всегда бьет без промаха. Тогда наш герой поинтересовался, по каким же мишеням бил незнакомец. Но выяснил, что тот никогда ничего не бил, решительно ничего. Но каким же образом, черт возьми, ему удавалось сохранять такую превосходную форму? Неужели он только гулял, ездил верхом, соблюдал посты, плавал, лазал по горам, писал книги; и не бил ни по правительству, ни по шарам? Никогда ни по чему не бить; писать книги, терпимо относиться к правительству и так выглядеть! Это было не по правилам. Поразительно, что этот тип даже и не задумывался, в форме он или нет. Все четыре дня плавания наш герой страдал оттого, что у него под носом вертелся этот дьявольски здоровый человек. На борту корабля не по чему было бить, и сам он чувствовал себя не совсем в форме. Однако в Саутгемптоне он потерял из виду своего попутчика и вскоре снова обрел спокойствие.

Он часто думал, что он будет делать, когда ему перевалит за пятьдесят, и все более и более склонялся к необходимости либо пройти в парламент, либо стать судьей. В таком возрасте уже нельзя безнаказанно бить по целому ряду мишеней и дичи, и человек, деятельный по природе, должен найти им замену. Женитьба была, конечно, некоторым выходом из положения, но этого недостаточно; он был слишком энергичен и намеревался остаться твердым до конца. Послужить этим своей стране, особенно если при случае ему удастся нанести удар по социализму, браконьерам, радикалам, бездельникам и подоходному налогу, - такой идеал казался ему достойным и его философии и прожитой жизни. Поставив эту цель, он продолжал жить, а кожа его утолщалась и становилась все более плотной и совершенной, и все менее проницаемой для мысли, чувства, красоты или сострадания - всего, что может пагубно отразиться на совершенстве. Итак, когда придет его время, есть надежда, что он сможет спокойно умереть.