Подруги

Что до девочки Хлои, она ходит в деревенскую школу, где, сидя между Марджори и Грейс, постигает премудрости древнегреческого и латыни и хитросплетения феодальной системы, а в небе над ее головой тем временем дяденьки в самолетах ведут войну, развязанную не ими.

А после уроков, если все в порядке, если Грейс не повздорила с нею и не разругалась на всю жизнь с Марджори, Хлоя нередко идет пить чай в «Тополя», где ее привечает Эстер. Ни для кого в деревне не секрет, как из Гвинет выжимают соки на работе и как невесело живется сиротке Хлое. В кондитерской хозяйка норовит потихоньку сунуть ей в кармашек мятных конфет, а учителя в школе почти никогда не придираются к ней. Хлоя не помнит времени, когда ее не старались бы пригреть, пожалеть, приласкать за ее невзгоды.

После чая Хлоя возвращается в «Розу и корону», в комнатку на заднем дворе, где живет вдвоем с матерью. Здесь, за столиком, который с трудом помещается между двумя жесткими койками, она делает уроки. Одежда висит в углу за занавеской. Их пожитки немногочисленны. Рулон с отцовскими картинами, надежно завернутый в плотную бумагу, хранится у матери под кроватью. На картинах — копер той самой шахты, которую он так ненавидел и боялся, хотя она, быть может, оказалась бы для него меньшим злом, чем Лондон, с его туманами и холодами. Возможно, он и сам пришел к такому заключению перед смертью, во всяком случае, шахты написаны так правдиво, с таким любовным вниманием к деталям, словно художник стремился передать очарование дорогих ему мест.

А под Хлоиной кроватью, в картонной коробке, где лежат свидетельства о рождении, браке, смерти, есть альбом семейных фотографий, приданое Гвинет. Гвинет в детстве, Гвинет с родителями, дядьями и тетками, двоюродными братьями и сестрами. Куда они все подевались? Хлоя не знает. Разъехались кто куда, затерялись. Здесь же и свадебные фотографии — памятный лучезарный день, резкие тени от фигур жениха и невесты на стене часовни.

Хлоя подолгу рассматривает фотографии, но не часто. Она боится, как бы крапчатое черно-белое изображение не вытеснило мало-помалу у нее из памяти зыбкие черты отцовского лица. Конечно, в конце концов так и происходит.

Отцовский температурный листок Хлоя знает наизусть. Краденую историю болезни она прячет под матрасом. В день, когда он умер, отмечает она, температура у него была нормальная. ЛЕТАЛЬНЫЙ ИСХОД — размашисто написано на карточке красным карандашом.

Прощай, отец.

В семь Хлоя с матерью ужинают на кухне «Розы и короны». Это скудная трапеза. Ну что ж, на то и война. Гвинет разрешается брать из буфета пироги, но ей неловко.

После ужина Хлоя помогает матери мыть пивные кружки. Ей не платят за это, но, как говорят Ликоки, работа отвлекает ее от проказ.

К тому же Гвинет любит бывать в это время с дочерью, пользуясь им, дабы наставлять Хлою в житейской мудрости.

Откуда ей знать, что затасканные истины, которые она преподносит девочке, почерпнутые из ненадежных источников вроде дешевых журналов, церковных проповедей и чувствительных застольных откровений, сплошь да рядом резко не совпадающие с истинами, которые почерпнуты ею из личного житейского опыта, чаще всего ложны, а случается, и опасны? Гвинет пятится от правды, жмется к невежеству и обнаруживает, что полуправда и суеверие, сплетаясь, образуют симпатичную подушечку, на которую так удобно опираться в жизни кроткому созданию, которое ни за что ни про что невзлюбил его Создатель.

«Красная фланель греет лучше белой», —

утверждает Гвинет.

«Браки заключаются на небесах».

«Поспешишь, людей насмешишь».

«От работы еще никто не умирал».

«Береженого бог бережет».

«Курочка по зернышку клюет и сыта бывает».

«За битого двух небитых дают».

«От ушиба на груди бывает (шепотом) рак».

«Голенький ох, а за голеньким — бог».

«Настоящую даму всегда узнаешь по обуви».

И так далее. Хлоя, усталая, сонная, наводит зеркальный блеск на стаканы и терпеливо внимает, стараясь мотать на ус. Она послушная девочка.

Гвинет тревожится, что Хлоя столько времени бывает в «Тополях», боится, как бы она там не надоела, и набирается смелости попросить, чтобы ее раз в неделю на полдня отпускали с работы, тогда она сможет уделять дочери больше внимания. Услышав это, миссис Ликок, бойкая, шустрая дамочка с жестким взглядом, ревностная католичка, издает смятенный возглас, призывая матерь божью, и валится в постель с болью в груди, а добродушное, румяное лицо мистера Ликока дня на два омрачается, пока он обдумывает, как отнестись к этой просьбе. Похоже, он не столько раздосадован, сколько опечален.

Гвинет в ужасе, что доставила им такие огорчения. Она берет свою просьбу назад, но Ликоки охают и ахают над нею еще не одну неделю. Они не в силах пережить этот случай и мусолят его, как голодный пес, которому наконец-то швырнули кость.

Если это из-за денег, говорит мистер Ликок, можно договориться, что Хлоя будет за два шиллинга в неделю чистить обувь постояльцам, — в трактире к этому времени сдаются восемь комнат.

— Это не из-за денег… — говорит Гвинет.

— Если из-за того, что вы слишком устаете, — в волнении говорит миссис Ликок, сходя с лестницы, — я могу вам достать апельсинового сока. Министерство питания распродает по дешевке в Стортфорде — переложили химикалий от порчи, малыши отказываются, но взрослые прекрасно пьют. Он очень вас взбодрит.

И Гвинет не получает полудня в прибавку к выходному. Зато Хлоя, перед тем как идти чистить ботинки, каждое утро получает ложку густого апельсинового сиропа с резким привкусом серной кислоты, а для ящика с банками Гвинет приходится с этих пор выкраивать свободное место под кроватью.

Как-то зимним утром, наугад протягивая в темноте ложку ко рту Хлои — окна с вечера наглухо зашторены для затемнения, — Гвинет прыскает со смеху.

— Ой, не могу, — говорит она. — Умора, а не жизнь.

Ха-ха.

Вот почему теперь, когда португалец-официант подает вместо кампари дюбонне в плохо вымытом стакане, Хлоя не произносит ни звука. Ей понятно, что для него неприятней всего обслуживать женщин, по его представлениям, это унизительно. Ей понятно, что на него взваливают чересчур много работы, а платят слишком мало, что на нем наживаются, пользуясь его беззащитностью в чужой стране, а самое для него оскорбительное — что ей это понятно.

И она все сидит и ждет.

17

Без десяти час в «Итальяно» появляется Марджори. На ней все дорогое и кожаное, но от этого в ней прибавилось не обольстительности, а опасения, как бы не испортилась погода. На Хлое, высокой, очень стройной, — пастельных тонов шелковая блузка и замшевые брюки. У нее маленькие руки и ноги, ясное, изящных очертаний лицо и коротко стриженные темные волосы. Она щедро тратит Оливеровы деньги на одежду, постоянно опасаясь, как бы вновь не наступили дни, когда придется ходить в платьях, сшитых из скатертей с дырками от сигарет.

— Ты совсем мальчишка, — говорит Марджори. — Полагаешь, ничего?

У Марджори в руке ярко-зеленая пластиковая сумка из прачечной самообслуживания, набитая влажным бельем.

— И потом, разве можно сидеть за таким столом, — говорит Марджори. — Ты что, с ума сошла? Мы же фактически въехали в мужской туалет.

— Оставь, неважно, — молит Хлоя, но Марджори настаивает, и их спешно пересаживают за столик у окна. Сумку с бельем она засовывает под стул и награждает официанта милой улыбкой; он отвечает ей враждебным взглядом. Они заказывают закуску. Им подают пересушенную фасоль, крутые яйца под магазинным майонезом, сардины из консервной банки и дряблую редиску, красиво разложенную на салатных листьях из ярко-зеленого пластика.

Марджори уписывает за обе щеки. Хлоя с изумлением наблюдает.

— Что ты не прикончишь ее? — спрашивает Марджори, подразумевая Франсуазу. — Хочешь, могу дать таблетки.