Осеннее равноденствие

Для Сары эти дни в конце октября были долгими, как века.

После первого дождя она показала мне капельки, притаившиеся в глазах Стража, словно крохотные цветы.

Казалось, Страж разглядывает, какими стали после дождя ветви с игольчатыми листьями, колючие заросли, лопнувшая зеленая кожура каштанов, комья земли, камни, канавы. На холме были и канавы, и в дождь они сразу же наполнялись: поверхность их была светло-коричневая, но отливала темным, местами почти лиловым, на ней крутились прелые листья и обломки веток, округлые камешки возвышались точно островки.

Можно было подумать, что Страж знает все о дожде, о тучах, о ветрах, о листьях, о лесах, о морях. И Сара оставалась беседовать с ним наедине.

Век за веком Сара вспоминала что-то о своей прежней душе, быть может, перед нею возникали картины: неподвижное, застывшее в зените солнце, несущее засуху, затянувшееся цветение, исчезнувшие звери, сумерки; а затем потоп, разрушительный и непреодолимый, когда целые холмы с сосновыми рощами обваливались и медленно сползали к морю.

Каменный лик, его молчание, его улыбка, его жестокость помогли ей вспомнить все это.

Слова забытых молитв возвращались на ее уста, а почему — она сама не смогла бы объяснить.

Век за веком она приближалась к тому мгновению, когда время останавливается, когда рушатся все преграды: между живыми и мертвыми, между существами видимыми и невидимыми, между небосводом и поверхностью земли, между текучей водой и палящим огнем, между Вечерней Звездой и Звездой Утра, между людьми и богами.

Вскоре Саре должно было открыться ее прошлое, бездонное, как пропасть, куда нельзя взглянуть без головокружения.

Быть может, прежде она уже жила на этом холме, и казалось, она вот-вот вспомнит, когда, в которой из жизней это было.

За две-три недели лес совершенно изменился. Дни стали короткими, а воздух холодным. Зелень сосен и елей на склонах, плотную и курчавую, влажную и серебристую, все больше прорезали золотистые шрамы, а умирающие каштановые рощи издали казались пожаром, вестью о воскресении, перелетными роями бабочек цвета меда.

Свершалась великая смерть деревьев; целые участки леса уже возвещали о возврате к одиночеству и наготе зимы. Деревья сохранили на себе золотистые отблески длинных июльских дней и метки палящего августовского солнца, чтобы отпраздновать свой конец среди тумана и холода.

Золотой, темно-золотой, красный, кроваво-красный, бледно-желтый, канареечно-желтый, розовый, гранатовый, кармазинный, пурпурный — невероятное разнообразие оттенков пламени, не дающего тепла, сопровождало медленное оголение леса.

Как-то ближе к вечеру мы с Сарой вдруг встретились лицом к лицу среди холодного пожара в роще огромных старых каштанов. Опавшие листья, там, где они легли кучками в форме раструба, напоминали мне очертания музыкального инструмента вроде рожка, а там, где они лежали по одному, растянувшись на земле, казались похожими на ризы, которые в моем детстве священники надевали во время мессы и на которых пурпурный, зеленый или фиолетовый цвета всегда претворялись в золотистое осеннее сияние.

Саре захотелось собирать листья, трогать их, держать на ладони. Одни были ярко-желтые, другие почти землистого цвета, уже не хрупкие, а размягчившиеся, нежные, а еще там были листья с карминовыми прожилками. Некоторые хрустели в руке. Другие словно утратили всякую вещественность и всякую тяжесть.

Они продолжали срываться с веток, то поодиночке, то по нескольку враз, замирали в воздухе и затем летели вниз, обломки распадающегося мира, но распадался этот мир с блеском и великолепием.

Энергия всего, что всходит и распускается, окрашена сплошной упругой сияющей зеленью; здесь же проявлялась сила, которая и раздавала краски, и отнимала их, несла с собой хрупкость и жесткость, сверкание и тьму, поражала пышностью только ради одного: чтобы погибнуть, сгнить и обратиться в прах. В этих листьях была энергия перемены, смерти — залог преображения.

Сара выпустила листья из рук. И протянула ладони к моим глазам, чтобы я мог разглядеть их. И я увидел линии, бороздки, шероховатости кожи, напоминающие шагрень, с крохотными спиралевидными углублениями, складки у основания пальцев, тонкие частые линии на фалангах. Сара словно спрашивала меня: не листья ли это, не могут ли они воспламениться, явить в своем новом облике воспоминание о солнце и надежду на его возвращение?

Она вдруг успокоилась: почувствовала, что свет ее голубых глаз и рыжих волос с пробегающей в них нитью цвета стали меркнет в лучезарном свете леса; она была личинкой, ночной бабочкой, и теперь лучезарный свет леса дарил ей золотые узорные крылья и пурпур.

Она пошла дальше, среди наполовину золотых, наполовину засохших ветвей, листьев, слетавших вниз и ложившихся на другие листья, на охряно-желтые, на красные, на бледно-желтые, на чудом оставшиеся зелеными, она вздрагивала от внезапного треска, когда лопались и падали зеленые оболочки каштанов, ломались и слетали на землю хрупкие веточки.

Я понял, что она идет к Стражу, несет ему обретенное богатство, свои преображенные глаза и волосы, хочет побыть с ним наедине под холодным солнцем, пока на горах не лягут тени, с каждым днем опускавшиеся все ниже и все быстрее.

25 октября

Сейчас в оконном стекле отражается комната, тупой угол, образованный двумя стенами, массивная дверь, колючие ветки эвфорбии с распустившимися листьями; снаружи ничего нет. Но море шумит долгими днями и ночами, не умолкая ни на секунду. Ни лай собак, ни крик ночных птиц, ни рокот грузовиков на нижних витках дороги, поднимающейся на утес, ни грохот поездов, въезжающих в прорытый под домами туннель, не могут перекрыть его голос или умерить его хотя бы на миг.

26 октября

Море стало небесно-голубым, как знамя; дует западный ветер, это чувствуется по направлению волн, по свежести, которую они несут с собой. А что это за корабль, внезапно появившийся в поле моего зрения и почти сразу же исчезнувший, с большой белой надстройкой и тремя высокими параллельными колоннами на палубе? Он уже исчез, подталкиваемый этим западным ветром, таким свежим и просветляющим.

По верхним листьям пальм скользят солнечные лучи, вкладываясь в них, словно шпаги в ножны; нижние листья смиренно повисли вокруг ствола. В листву олив свет врезается, как коса, оставляя за собой прерывистый, волнующийся след. И это тоже осень.

Откуда берется она, осень? Я вспоминаю листья, сиявшие как солнце, перед тем как сорваться с веток и отправиться гнить; ягоды, сверкавшие в причудливых коралловых венцах, прежде чем лопнуть и выбросить клейкие бесформенные семена; цветы ломоноса, перистые, отливавшие серебром, перед тем, как превратиться в жалкие, высохшие клочья, и вереск, который вскоре должен был раствориться в грязи, но не сдавался и глядел из небытия своими крошечными голубовато-коричневыми глазками.

Откуда берется эта сила, излучающая ясный свет перед гибелью? И багрец канадского винограда, уже струящийся по стенам, и бугенвиллея, чьи прицветники стали хрупкими и прозрачными, как облатки причастия, и гроздья черных, будто отлакированных ягод среди неподвижной зелени лавров?

Ликующая смерть осени приходит издалека

Мы думаем, что деревья и цветы умирают на Земле, но это не так. Почему стебелек никнет, почему венчик цветка закрывается, вянет и опадает, почему листья на ветке, еще вчера упругие и ярко-зеленые, окрашиваются кармазином и пурпуром, делаются хрупкими и слетают на землю — это знает Солнце, которое прячется, становится все более низким и холодным, скатывается по небу, как по крутому склону.

Почему в осеннем лесу столько золота и столько лазури в этом море, потускневшем теперь, когда западный ветер утих, и почему сегодня, двадцать шестого октября, так рано, с первых послеполуденных часов, опускается тень на пальмы и оливы, море и небо в моем окне — это знает Солнце, знают просторы космоса, где движутся Солнце и Земля, несущая на себе леса и города, дома и побережья, и всех нас, и мою руку, что водит пером по этой странице.