«То было давно там в России»

Гофмейстер слушал Васю и мигал. Как-то обрадовавшись, вдруг сказал:

— Это бывает, бывает. Да вот, Чацкий, в театре, Молчалин, милая Софья ^[419] — очаровательно.

— Но позвольте, Эрос ^[420] не допускает аномалий. Эрос по существу своему этичен, — вставил профессор очень положительно и непонятно.

— Этичен он там или типичен, — довольно небрежно ответил Коля, — но Эросу-то все равно, черт ли ему. Тоже он здорово очки втирает.

— Эрос, Эрос, — заявил и Вася. — Что ваш Эрос? А вот Николай, мой приятель, — и он указал на Колю Курицына. — Вот он не Эрос, а Стоерос, а за ним бабы все бегают. Неизвестно почему!

— Позвольте, это я — Стоерос? Позволь спросить, что это такое — Стоерос?.. Что ты говоришь?..

Выходила какая-то ерунда. Я чувствовал, что назревает, как говорится, ссора.

— Знаете что, — сказал я. — День прекрасный. Надо подготовиться к охоте. Дробь — шестой номер. Кушайте, надо подкрепиться. Ночью пойдем на ток. Надо в темноте сидеть в шалаше. Вылетают к утру, чуть свет…

Тут вошел мой слуга, Ленька, и громко сказал:

— Диких рябчиков сколько прилетело. Сели на заводи. Вон тут, рядом. Такие здоровые.

Охотники оживились. Быстро схватили ружья, пошли. Один Коля остался. Сидя за столом, он расшибал красные яйца и ел. Вошел профессор с женой. В руках у нее была маленькая книга, как молитвенник. Лицо ее было серьезно, строго. Она открыла книгу и, опустив глаза, прочитала:

— Замечательно, — хватая ее руки и целуя, восторженно задыхаясь, стал вскрикивать Коля. — Это вы написали? Замечательно. Пушкин — ни к черту!

Она, сложив книжечку, приложила ее к груди, подняла глаза к небу, сказала: «Да, я», и вышла. За ней вышел и профессор. Оставшись с Николаем вдвоем, я сказал:

— Ты насчет стихов-то. Уж очень что-то восторгаешься.

— Ну что же, — отвечает он. — Она, брат, хорошенькая. Показывает, брат, что она — личность свободная, независимая. Эмансипация. А он, сукин сын, метафизик, держит, брат, ее чем-то крепко. Вот чем держит — не поймешь. Темная, брат, штука…

Ночь. В весеннем небе остро, над синей долиной лесов, блестит серп месяца.

Выходим с крыльца моего дома. Темная земля. Тихо. В лужах у крыльца и в колеях дороги отражается небо. Пахнет землей, мохом, сыростью лесов. Спят в ночи высокие ели моего сада. По спине проходит холодок.

Мы идем мимо сараев в спящей тишине деревни. Спускаемся ниже, к проселку. Перед нами расстелилась однотонная темная долина мелколесья. Стараясь обходить весенние лужи, мы идем его краем. Впереди охотник, крестьянин Герасим. Он обвешан чучелами тетеревей. Я тихо говорю ему:

— Герасим, посади побольше чучелов у шалаша генерала.

Долго идем. Обходим край мелкого леса. Слева показался большой ельник и край озимого поля. Герасим остановился, говорит тихо:

— Тута…

Видим шалаши из еловых ветвей. В самый дальний садится гофмейстер. Потом Вася и я. Герасим ставит чучела тетерок поодаль от шалашей.

Долго сижу я в шалаше, и мне видно, как бурая даль мелколесья порозовела. Чахлые, ровные ели медленно светлеют.

Вдруг понизу, у самой земли, подлетел близко косач и смотрит на чучело.

Вытянув шею, опустив крылья, особенным гортанным звуком косач сказал: «Чу-фы».

И запел:

— Ту-ру-ту-ту-ту-ту, ту-ру-ту-ту-ту…

Он прыгнул кверху, перевернулся в воздухе и стал на ноги. Вдруг, вижу, подлетел другой. Вытянув шею, они смотрели друг на друга, растопырив крылья, и оба пели «Ту-ру-ту-ту-ту».

Это было так близко, и до того занятно они прыгали, что я забыл, что надо стрелять. Вдали раздались выстрелы, подряд: «Та-та-та-та-та». Мои тетерева с треском полетели. Я выстрелил вдогонку. Упавший косач забил крыльями. А вдали все стреляли.

Герасим подползает ко мне и, смеясь, говорит:

— Чего это? Чисто — война. Ложись, Лисеич, не убили бы.

— Выходите, — кричит архитектор Вася.

У дальнего шалаша, потрясая ружьем, стоит гофмейстер.

— Восхитительная охота! — кричит он. — Кругом меня, понимаешь ли, орут, токуют, масса. Я смотрю, чучела, но, представь, странно, и они орут, чучела… Я стреляю, кто чучело, кто нет, все равно, стреляю, потом узнаем. Невероятно забавно.

Герасим подбирает чучела. Из них сыпятся белые опилки.

— Вот, одного взяли, ваше превосходительство, — говорит Герасим, показывая убитого косача.

— Превосходно, — радуется гофмейстер. — Признаться, не ожидал… Первый раз ведь чучелов стрелял. Черт их разберет.

Из-за елей леса уже показалось солнце, осветило долину мелколесья. Весеннее утро. Свежие голубые длинные тени кладет лес. А вдали, за моховым болотом, на бугре, ярко освещенный, среди высокого сада, блестит мой деревянный дом.

Идем лесом. Неизъяснимые стада, крики птиц. Яркая зелень, как пух, покрывает леса.

Мы входим в дом. В сенях слуга Ленька говорит:

— Николай Васильевич захворал. Яиц объелся. За доктором послали.

На кухне жена профессора греет салфетки, утомленно говорит:

— Ах, бедный. Так захворать.

— Болван, объелся, — перебивает ее профессор. — А ты его лечишь.

— Это мой долг, — отвечает профессорша. — Сам отлично знаешь, что я — сестра…

И с горячими салфетками, чайником, мятой она уходит в дом.

— Этот болван, — волнуясь, говорит мне профессор, — съел сотню яиц. А она растирает ему живот. Глупо.

— Неумно и опасно, — согласился и Вася.

На тахте в моей мастерской лежит Коля. Испуганно смотрят в пенсне черные глазки.

— Что, — говорит ему друг Вася. — Обожрался? Сколько съел яиц?

— Я не помню, — отвечает кротко Коля.

— Не помнишь!

— Они все яички съели, — вежливо заявляет Ленька.

— Феноменально глупо! — вставляет профессор. — Его нужно оперировать, а ты его не трогай…

Профессорская жена, уходя с бутылками, посмотрела на мужа и сухо сказала:

— Прошу без указаний. Это — мой долг…

До самого вечера профессорша ухаживала за Колей, а вечером приехал доктор.

Рослый блондин. Он, весело улыбаясь, осмотрел нас и спросил:

— Скажите, пожалуйста. Кто это съел сто яиц? Где этот замечательный человек? Он жив?

— Вот он, — говорим мы, показывая на Колю.

— Христос Воскресе, — сказал ему доктор. — Это вы изволили скушать сто крутых яиц?

— Я, — ответил робко Коля.

— Это невероятно. Это на земле — первый случай. Дайте, пожалуйста, чистую салфетку и оставьте меня с больным…

Ленька достал салфетку в шкафу и подал ее доктору. Мы все вышли. Скоро вышел и доктор и, улыбаясь, объявил нам:

— Господа, не волнуйтесь. Этот милый человек, ваш друг, будет жив… За ним необходим только внимательный уход.

Профессор возмущенно фыркнул. А мой слуга Ленька остановил меня в коридоре, осклабился и сказал:

— А все яйца-то в шкафу так и лежат. И вовсе их Николай Васильевич и не ели….

Правда

Приятели у меня были все люди хорошие, но характеры у всех были разные и даже довольно трудные. Жили каждый как придется в быту русской жизни, но просто. Прежде как-то не удивлялись ничему. Ну а потом, конечно, все удивились. В то время не было таких больших умов, которые явились потом. А потому жизнь шла обыкновенно, так, бытом, устоем. Приходит трубочист, чистит трубу, доктор лечит, разносчик, булочник, утром приносит хлебы, выборгские крендели, рогульки с солью. Адвокаты на суде говорят одну правду, жулики воруют, солдаты поют песни: