Крематор

Ладислав Фукс

Крематор [1]

— Нежная моя, — сказал пан Карел Копферкингель своей черноволосой красавице жене на пороге павильона хищников, и легкий весенний ветерок пошевелил его волосы, — вот мы и снова здесь. Здесь, в этом дорогом нам, благословенном месте, где мы с тобой семнадцать лет назад познакомились. А помнишь ли ты, Лакме, возле кого это было? — Лакме кивнула, и он нежно улыбнулся темным глубинам павильона и сказал: — Да, возле вон того леопарда. Пойдем посмотрим на него.

И когда они, переступив порог павильона, зашагали сквозь тяжелую духоту зверинца к леопарду, пан Копферкингель сказал:

— Мне кажется, Лакме, что здесь ничего не изменилось за эти семнадцать лет. Взгляни, вот и змея свернулась в углу точно так же, как тогда, — показал он на змею, уставившуюся на молоденькую розовощекую девушку в черном платье. — Я еще семнадцать лет назад удивлялся, зачем это они змею поместили в павильон хищников, ведь для змей существует специальное отделение. Смотри-ка, и загородка та же… — и он дотронулся до загородки перед леопардом, к которому они как раз подошли.

— Все как тогда, семнадцать лет назад, — сказал пан Копферкингель, — кроме разве что леопарда. Тот, наверное, уже умер. Милосердная природа освободила его от звериных оков. Видишь ли, дорогая, — сказал он, наблюдая за леопардом, жмурившимся за решеткой, — мы все время рассуждаем о милосердной природе, благосклонной судьбе, добром Боге… мы судим о других и в чем только их не виним… в подозрительности, злословии, зависти и Бог весть в чем еще… А мы сами? Разве мы милосердны, снисходительны, добры? Мне постоянно кажется, что я делаю для вас страшно мало. Эта статья в сегодняшней газете об отце семейства, который сбежал от жены и детей, это же просто ужас! Что теперь станут делать бедняжка жена и дети? Надеюсь, есть какой-то закон, который защитит их. Ведь законы и существуют как раз для того, чтобы защищать людей.

— Наверняка есть такой закон, Роман, — тихо сказала Лакме. — Наверняка этой женщине с детьми не дадут умереть с голоду. Ты же сам говоришь, что мы живем в человечном государстве, где царят справедливость и добро… Что же до нас, Роман… — улыбнулась она, — что до нас, так нам живется неплохо. У тебя хорошее жалованье, у нас большая красивая квартира, я забочусь о хозяйстве, о детях…

— Да, неплохо, — сказал пан Копферкингель, — и это целиком твоя заслуга. У тебя было приданое. Нам помогала твоя покойная мать. Нам помогает твоя тетушка, которая, будь она католичкой, была бы после смерти причислена к лику святых. А что я? Квартиру обставил — вот и все. Нет, дорогая моя, — пан Копферкингель покачал головой и вновь поглядел на леопарда. — Зинушке шестнадцать, Миливою четырнадцать, они сейчас как раз в том возрасте, когда детям нужно особенно много, и я должен заботиться о них, это моя святая обязанность. Я знаю, как поднять доход семьи. — И когда Лакме безмолвно поглядела на него, он повернулся к ней и сказал: — Найму агента за треть комиссионных. Пана Штрауса. Я помогу вам, небесная моя… и ему тоже. Это хороший, порядочный человек, жизнь сильно потрепала его, я еще расскажу тебе об этом; так как же не помочь хорошему человеку? Мы пригласим его в ресторан «У серебряного футляра».

Лакме прильнула к мужу, глаза ее улыбались и смотрели на леопарда, который все еще жмурился за решеткой, подобно большой добродушной собаке, пан Копферкингель тоже смотрел на леопарда, и глаза его улыбались, когда он сказал:

— Вот видишь, нежная моя, как тонко могут чувствовать животные. Какими милыми они могут быть, если правильно подойти к ним и понять их грустные, томящиеся в заключении души! Сколько плохих людей превратилось бы в хороших и добрых, если бы отыскался кто-нибудь, кто понял бы их и обогрел слегка их исстрадавшиеся души… ведь каждый человек нуждается в любви, даже полицейские, которые борются с проституцией, хотят любви, и плохими люди бывают только оттого, что никто и никогда не любил их… Этот леопард не тот, что был тут семнадцать лет назад, но и он, когда придет срок, будет освобожден и прозреет — тогда, когда обрушится окружающая его стена и его ослепит свет, которого он пока не видит. Пила ли наша ненаглядная сегодня молоко? — спросил он, подразумевая кошку, которая жила у них, и когда Лакме молча кивнула, пан Копферкингель в последний раз улыбнулся леопарду, и они неторопливо двинулись сквозь тяжелую духоту зверинца к выходу из этого дорогого им благословенного места.

Пан Копферкингель напоследок оглянулся на змею в углу, которая с ветки все еще внимательно наблюдала за розовощекой девушкой в черном платье, и сказал:

— Странно, что пресмыкающееся присоединили к млекопитающим, может, это только для декорации или как дополнение… — Потом он нежно перевел Лакме через порог павильона, и уже на дорожке, обрамленной кустами, Лакме улыбнулась и сказала:

— Хорошо, Роман, пригласи пана Штрауса на обед. Только не перепутай название ресторана, чтобы он не искал.

И Копферкингель остановился, овеваемый легким весенним ветерком, на дорожке, обрамленной кустами, и ласково кивнул — в душе его царил покой, который знаком людям, только что совершившим обряд перед алтарем. Он поднял глаза к ясному солнечному небу, простирающемуся над его головой, постоял так какое-то время, а потом повел рукой и чуть заметно указал куда-то ввысь, как бы на звезды, которые днем не видны, как бы на чудное видение или явление… В следующее воскресенье в полдень…

В следующее воскресенье в ресторанчике «У серебряного футляра» пан Копферкингель говорил невысокому, плотному, добродушного вида человеку:

— Пан Штраус, надеюсь, вам не пришлось долго искать этот ресторан? — И когда пан Штраус, невысокий, плотный человек, покачал головой, пан Копферкингель облегченно вздохнул, как и его Лакме. — Я рад, что вам не пришлось долго искать… Понимаете, когда скажешь «У удава»… — взгляд пана Копферкингеля скользнул по вывеске ресторана, — когда скажешь «У удава»… то все наперед ясно: одно название чего стоит, пусть это будет даже прирученный, дрессированный удав. Недавно я читал в газете о дрессированном удаве, умевшем считать и делить на три… Другое дело серебряный футляр, это загадка. Тут до последнего момента не знаешь, что таится в этом футляре, покуда его не откроешь и не заглянешь внутрь… Так вот, пан Штраус, у меня к вам одно предложеньице.

Пан Штраус, невысокий, плотный человек, застенчиво улыбнулся черноволосой красавице Лакме и Зине, тоже черноволосой и красивой: их красота явно привлекала его, обе сидели за столом изящно, даже нежно, если можно сидеть нежно; улыбнулся он и Мили-вою, который тоже был черноволос и красив, но пока еще мал и глуп, он сидел, словно напуганный чем-то; а пан Копферкингель, оживившись, подозвал официанта и заказал еще вина и десерт.

Солнце, проникшее сквозь листву, осветило их столик в ресторане «У удава», иначе — «У серебряного футляра», который располагался под открытым небом, там имелась даже площадка для оркестра и место для танцев, и в это воскресное весеннее сияние под кронами деревьев официант внес напитки и десерт. Пану Штраусу и Зине — по рюмке красного вина, Лакме — чай…

— Знаете, пан Штраус, — улыбнулся пан Копферкингель, косясь на ближайшее дерево, где висела табличка: «Починка гардин и портьер — Йозефа Броучкова. Прага, Глоубетин, Катержинская, 7». — Знаете, пан Штраус, моя драгоценная, собственно, происходит из немецкой семьи, из Слатинян, и у них дома всегда пили чай, она любит чай… — Мили получил лимонад и пирожное. — Мили, пан Штраус, очень любит сладкое, — улыбнулся пан Копферкингель и снова поглядел на табличку с рекламой Йозефы Броучковой, — особенно эскимо, он у нас лакомка. — А потом он перевел взгляд на свою руку с красивым обручальным кольцом, возле которой стояла маленькая чашечка кофе, и сказал: — Ну, а я непьющий, то есть я совсем не пью — разве что капельку, чисто символически. И сигареты я не люблю. Я не научился курить даже в годы войны, когда мы воевали за Австрию. Я не потребляю ни алкоголя, ни табака, я непьющий и некурящий.