Семейная жизнь

Алехандро Самбра

Семейная жизнь

Погода средняя — ни жарко ни холодно. Облака рассеиваются под робким блестящим солнцем, и порой небо выглядит по-настоящему чистым, как небесная синева на детском рисунке. Мартин на заднем сиденье автобуса слушает музыку и кивает ей в такт, точно подросток. Но он уже далеко не молод, какое там — ему сорок лет, волосы у него довольно длинные, черные и чуть вьющиеся, а лицо белое-белое… ладно, потом еще успеем его описать. Вот он уже вышел из автобуса с рюкзачком за плечами и саквояжем в руке и шагает по улице, ища нужный дом.

Работа состоит в следующем: присматривать за котом, время от времени пылесосить и поливать комнатные растения, хотя им, похоже, на роду написано засохнуть. Приятно будет пожить затворником, думает он, ведь выходить из дому почти не понадобится — разве что за кошачьим кормом да за продуктами для себя. Есть еще серебристый «фиат», на котором его просят выезжать хотя бы изредка, «чтобы машинка размялась» — так сказали хозяева. А пока ему предстоит провести с ними некоторое время: сейчас семь вечера, а уезжают они завтра утром, в полшестого. Вот члены семьи в алфавитном порядке:

БРУНО — редкая борода, высокий, светловолосый, любитель крепкого табака, профессор литературы.

КОНСУЭЛО — его сожительница; не жена, поскольку они так и не вступили в брак, но ведут себя как женатая пара, а то и хуже.

СОФИЯ — дочь.

Она только что промчалась мимо — еще ребенок, в погоне за котом, шмыгнувшим вверх по лестнице. С Мартином не поздоровалась, даже не взглянула на него: нынче дети не здороваются, что, может быть, и неплохо, поскольку взрослые обмениваются приветствиями чересчур часто. Бруно объясняет Мартину подробности его работы, параллельно препираясь с Консуэло по поводу того, как уложить чемодан. Затем Консуэло обращается к Мартину с неожиданной теплотой, отчего он немного теряется — не привык к теплому отношению, — и показывает ему кошачий туалет, подстилку и столбик, о который их любимцу полагается точить когти; впрочем, говорит Консуэло, все это почти не используется, потому что кот делает свои дела во дворе, спит где хочет и дерет все кресла подряд. Еще она показывает ему специальную дверцу, устроенную так, что кот может входить, но не выходить, или выходить, но не входить, или входить и выходить как ему заблагорассудится. «Мы никогда ее не запираем, чтобы он чувствовал себя свободно, — говорит Консуэло. — Это как в детстве, когда родители наконец дают тебе ключи от дома».

Мартин выходит во двор покурить и видит пустой клочок земли — на этих двух с половиной квадратных метрах взъерошенной травы должны были бы расти какие-нибудь цветочки или хотя бы куст, но там ничего нет. Он стряхивает пепел на траву, тушит сигарету и, наверное, целую минуту размышляет, куда выбросить окурок. В конце концов он прячет его под чахлым кустиком. Потом, прежде чем вернуться, глядит на дом и думает: не такой уж большой, справиться можно. Войдя, он находит на журнальном столике песочные часы, переворачивает их и…

— Они на двенадцать минут, — говорит девочка с лестницы, пытаясь удержать кота, а потом спрашивает, это он Мартин?

— Да.

А не хочет ли он поиграть в шахматы?

— Ну давай.

Кот выворачивается у нее из рук. Он неравномерно серого цвета, худой, с короткой густой шерстью и чуть выпирающими клыками. Девочка поднимается на второй этаж. Кот, Миссисипи, ведет себя смирно. Он подходит к Мартину, и тот хочет приласкать его, но опасается: он никогда не жил с кошками и не умеет с ними обращаться.

Возвращается София. Она переоделась в пижаму и шаркает ногами в больших шлепанцах. Консуэло просит ее не мешать и отправляться к себе, но девочка несет тяжелую коробку — по крайней мере, для нее тяжелую — и разворачивает на столе в гостиной шахматную доску. Ей семь лет, и она только что выучила, как ходят фигуры, а заодно освоила принятые у игроков манеры и ужимки: она обхватывает круглое личико ладонями, морщит лобик и выглядит в таком виде очень миленькой. Они с Мартином начинают играть, но через пять минут становится ясно, что оба заскучали, причем он больше, чем она. Он предлагает Софии сыграть в шахматные поддавки, и сначала она его не понимает, но потом разражается мелодичным смехом: победит тот, кто проиграет, цель в том, чтобы разоружиться первым, оставить Дон Кихота и Дульсинею беззащитными, ибо это сувенирный сервантесовский комплект с ладьями-мельницами и отважными Санчо Пансами в роли пешек.

Какой идиотизм, думает Мартин, — литературные шахматы!

Фигуры на доске кажутся тусклыми, безвкусными, и, хотя делать скоропалительные выводы ему несвойственно, весь дом теперь слегка беспокоит, раздражает его. Правда, не чем-то конкретным: все предметы явно занимают свои места в согласии с какой-то теорией оформления интерьера, однако в этом чувствуется некая дисгармония, скрытая аномалия. Вещи как будто не хотят быть там, где они находятся, думает Мартин, и тем не менее он благодарен за возможность пожить немного в этом светлом доме, так не похожем на те сумрачные тесные комнатки, которые обычно служат ему пристанищем.

Консуэло отводит дочь наверх и убаюкивает песенкой. Хотя Мартин слышит эту песенку издалека, ему кажется, что он подслушивает, лезет в чужую жизнь. Бруно предлагает ему равиоли, и они едят в молчании, с этакой демонстративной мужской жадностью, типа: раз женщин тут нет, давай обойдемся без салфеток. После кофе Бруно наливает в два стакана водки со льдом, но Мартин продолжает потягивать вино.

— Так как называется город, куда вы едете? — спрашивает Мартин, просто чтобы о чем-то поговорить.

— Сент-Этьен.

— Это где мы играли?

— Кто «мы»?

— Чилийская сборная по футболу на чемпионате во Франции, в девяносто восьмом.

— Я не знаю. Это промышленный городок, теперь немножко захиревший. Буду читать там курс по Латинской Америке.

— И где это?

— Сент-Этьен или Латинская Америка?

Шутка примитивная, дежурная, но срабатывает. Почти без натуги они продолжают вести послеобеденную беседу, словно с опозданием обнаружили какое-то душевное сродство. Девочка спит наверху, а еще до них доносится непонятный ритмичный звук — возможно, это дышит или тихонько похрапывает Консуэло. Мартин с удивлением осознает, что думал о ней во время всего своего пребывания в этом доме, с того самого момента, как увидел ее на пороге.

— Ты проведешь здесь четыре месяца, — говорит Бруно. — Вполне достаточно, чтобы успеть охмурить какую-нибудь соседку.

Я бы лучше охмурил твою жену, думает Мартин, причем так отчетливо, что ему становится страшно: а не сказал ли он это вслух?

— Словом, живи в свое удовольствие, братец, — добродушно продолжает Бруно, слегка охмелевший, хотя они не братья, даже не двоюродные. Правда, кузенами были их отцы — у Мартина отец только что умер, как раз на его похоронах они и увиделись снова, впервые за много лет. Но сейчас имеет смысл обращаться с Мартином как с близкой родней; пожалуй, это единственная возможность в кратчайший срок создать чувство взаимного доверия. Сначала хозяева хотели сдать дом в аренду, но им не удалось найти подходящих жильцов. Из всех кандидатов во временные управляющие Мартин показался самым надежным. Во взрослой жизни они с Бруно встречались редко, но когда-то в детстве, может быть, и дружили — по крайней мере, играли вместе в какое-нибудь забытое воскресенье.

Бруно опять повторяет Мартину то, о чем они уже договорились по телефону. Дает ему ключи, они проверяют замки, он объясняет их причуды. И вновь перечисляет плюсы здешней жизни, хотя о соседках больше не упоминает. Потом спрашивает Мартина, любит ли тот читать.

— Могу иногда, — говорит Мартин, но это неправда. Затем он отваживается на откровенность. — Нет, не люблю. Что угодно готов делать, но за книжку не возьмусь. — После паузы он добавляет: Извини, — и смотрит на перегруженные полки. — Это все равно что прийти в церковь и сказать, что не веришь в Бога.