Прогулка

Ингер Эдельфельдт

Прогулка

Рассказ

Перевод с шведского Е. Ермалинской

Наверно, вы не раз удивлялись, почему я иногда выхожу из дома с таким выражением лица. А может, и не удивлялись. Порой сложно понять, удивляются люди или нет. Даже когда эти люди - твоя семья.

И действительно, почему бы вам удивляться: ведь я всегда говорю, что иду к моей подруге детства. Она такая застенчивая, ее так легко расстроить, и она не хочет знакомиться с вами.

Каждый раз я беру для нее термос с горячим шоколадом и бутерброды. Это вас наверняка удивляет. Ведь когда взрослый человек ждет гостей, он сам готовит угощение.

Но она ничего не готовит, так уж повелось.

Дети просят взять их с собой. Но я объясняю, что моя подруга боится детей. И они всегда смеются: разве можно бояться детей?

Я говорю им, что она боится почти всего на свете, кроме меня. А меня она не боится. Я ее понимаю, я ее люблю - она это знает. И я никогда ее не забуду.

Поэтому не нужно меня отговаривать, я должна идти. Если на дворе зима, я одеваюсь потеплее. Я кладу термос и бутерброды в рюкзак и еду в тот самый пригород.

Если идет перемена, я уже издали слышу детские голоса. Это особенный звук, он напоминает о взбудораженном переменчивом море, закрутившем в водовороте щепки и осколки, или о ветре, пробирающемся сквозь голый, но говорливый лес, захламленный забытыми вещами: детскими скакалками, резинками для волос, брелоками для ключей, обгрызенными зелеными карандашами, мешками с физкультурной формой. К ветвям и траве этого леса примерзли плевки. Во мху растут сигаретные окурки. Вот такой это лес: там в сапогах хлюпает ледяная вода, а маленькие птички ищут еду заиндевелыми клювами.

Я прохожу между ровными квадратами газона и вижу школьный двор. Я каждый раз удивляюсь, какой он маленький. И все же от него веет необъятным одиночеством и сыростью. Ледяной пустыней и прахом.

Лучше приходить сюда, когда идет урок и во дворе пусто.

Я сажусь в роще, отсюда мне все хорошо видно.

Вот через пустой двор идет девочка, она немного опаздывает. Какая же она маленькая! Ребенок как ребенок, вот что удивительно. Ребенок как ребенок, а внутри ее может быть что угодно. Тайфун, или оползень, увлекающий за собой разоренный мир, или мертвечина, источенная червями. А может, укрепленная для защиты от врагов крепость. Затонувшее в морской пучине сокровище, которое охраняют тысячерукие каракатицы, извергающие черное облако. Корабль, плывущий навстречу непроходимым льдам, потому что птица счастья убита.

А может, это всего лишь бело-рыжая собачонка - нос у нее покраснел, и глаза заплыли. Да, скорее, это собачонка. На одеревенелых негнущихся ногах она семенит маленькими шажками - клик-клак. Зовут собачку Стыд. И стыд этот - ее.

Вот она подходит к дверям школы. Она еще не знает, что шапка у нее не такая, как надо. Шапку связала для нее мама, пока девочка была больна. Чем же она болела? Она не знает. Мама сказала, что это переутомление или что-то вроде простуды.

Но сама она говорит: "Это проклятие" или "Этого не может быть".

Не может быть; вначале ты просто пыталась думать именно так. Это было почти как игра. Смотришь на что-то и думаешь: этого не может быть.

Но игра завладевает тобой все больше и больше, и вот она тебе уже не подчиняется. Как будто ты в море, ты плывешь и плывешь и вдруг оказалась вдали от берега. Ты одна, тебя уносит все дальше и дальше. Тебе хочется кричать: это не я, я там, я играю на берегу!

Дружок, не спрашивай себя, что может быть, а чего не может. Ты проснешься посреди ночи и поймешь: правда - это пустота. Все остальное - мишура, прах. Время, слова, имена. Цвета и звуки. Твои руки, твой язык.

И ты подумаешь, что все это злая шутка. Той девочки, которая играла у моря, никогда не было, там вообще никого нет.

И вот ты просыпаешься посреди того, что зовется ночью. Ты все понимаешь, и ты совсем одна. Ты дрожишь так, словно твое тело вот-вот рассыплется в прах.

И если ты маленькая девочка, то ты, наверно, видишь, как в другом конце комнаты спит твоя мама. Ты не станешь ее будить. Ведь ты знаешь, ей так хочется верить, что ты та самая девочка, которая играет на берегу, а не та, которая оказалась в море.

Иначе мама испугается.

Девочка пересекает школьный двор. Вот она входит в дверь и поднимается вверх по лестнице, на голове у нее эта самая шапка. Она стучится в одну из дверей, и ей разрешают войти. В классе становится тихо. Вдруг кто-то начинает смеяться. И вот уже все хохочут так, что их не унять. Ну видел ли кто-нибудь такую уродскую шапку?

Но девочка пока не догадывается, что они сделают с ее шапкой на большой перемене.

Вот такую шапку носит маленькая собачка по кличке Стыд.

Я почти не чувствую холода. Время идет, а я этого не замечаю. Звонок. Дети высыпали во двор. Какие они маленькие! Но я отшатываюсь от них. При этом звуке мое сердце бьется так, словно я запыхалась от бега.

Я знаю, что могу выйти к ним на школьный двор, и они ничего мне не сделают. Они увидят взрослую женщину и решат, что я заменяю учительницу. Они мне едва по плечо. Я для них - начальство, тот, кто может наказать их или нажаловаться на них. Или помочь.

Во мне нет ничего странного. Я не нищенка. На мне фирменная одежда. Ведь я всегда стараюсь следить за модой, хотя это стоит недешево.

Но все-таки во мне дрожит маленькая некрасивая собачонка. Она шмыгает носом и скулит: "Мне холодно, холодно, домой, пойдем домой, там подстилка и собачье лакомство".

Мое тело тут же отзывается: плечи втягиваются, перехватывает дыхание, сводит желудок, живот напрягается так, словно готовится выдержать тот самый удар хоккейной клюшкой.

Но я остаюсь сидеть. Летом, когда за листвой меня совсем не видно, я иногда беру с собой бинокль. Я навожу его на лица детей, то на одно, то на другое, я пытаюсь их разгадать; вот у этого дела пойдут хорошо, а тому нужна помощь, этот проживет размеренную жизнь, а тот будет пылать, как факел, кому-то из них суждено замерзнуть насмерть, а кто-то из них, наверно, такой, как я.

Я знаю, что это занятие бесполезно. Никому от этого не будет лучше. Но я все же сижу на своем месте и дивлюсь тому, какие они маленькие, какие гладкие у них лица, как похожи они друг на друга в своей заброшенности и упрямстве. В моей памяти они не были такими одинаковыми. У каждого из них в лице была какая-то особенность, которая вблизи казалась страшной: веснушки, необычно крутой лоб с царапиной или шрамом от гвоздя, сросшиеся брови, неровная кромка волос. Зрачки, сузившиеся от яркого света, нос с чересчур широкими ноздрями, впитывающими манящий запах страха. Они творили то, что творили, как бы между прочим, так на ходу бросаешь фантик от ириски или проводишь палкой по забору, чтобы поднять шум.