Последние каникулы, Шаровая молния

 - Пошли в кино,- за ужином предложила внимательная Наташа. Она сидела, будто пригорюнившись, и смотрела на него большими глазами.

- В ресторан, а?

- Ну, пошли,- сказала удивленная Наташа.

 Он не напился - хмель его не брал. Без сна он проворочался на кровати, мешая спать Наташе, потом спустился с антресоли вниз, залез в книжный шкаф, достал наугад томик, купленный еще в городке, и его захватило: "Я люблю всегда далекое, мне желанно невозможное, призываю я жестокое, отвергаю непреложное. Там я счастлив, где туманные раскрываются видения, где скользят непостоянные и обманные* мгновения, где сверкают неожиданно взоры молний потухающих... мне желанно, что невиданно..."

 И еще: "Я - бог таинственного мира, весь мир в одних моих мечтах. Не сотворю себе кумира ни на земле, ни в небесах..."

 Почти до утра он читал стихи из этого сборника и других. С чугунной головой вернулся на антресоль и позабылся, а первой утренней мыслью было: диссертация!

 Когда он уставал, он брал стихи и, совсем не рефлексируя, расхаживал по комнате, отмахивая рукой, читал их вслух. Несколько раз, Кузьмин слышал, к двери подбирался дядя Ваня и (с испугом, вздрагивая, когда Кузьмин рявкал строфу) прислушивался к незнакомому шуму.

 Кузьмин не мог оторваться от статьи. Первая фраза пришла из диссертации-она ударила его по глазам на какой-то не первой страничке, и она же задала тон всей статье. Каждая страничка вытягивала за собой новую; он бросил машинку, стал писать карандашом. На последних абзацах, уже вполне осязая всю статью как ровный гладкостенный сосуд, звенящий при прикосновении, он остановился. Не хватало последнего мазка, маленькой детали, открывающей глубину, перспективу... Он поискал в себе, выбранном до дна, и не нашел. А в магазине обрывок чужого разговора напомнил ему о первой статье.

 Он поднял много пыли, но нашел ее, уже на выцветшей бумаге. С насмешливым интересом он пробежался по тексту, заглянул в таблицу - и усмешка его погасла: в той своей сводной таблице он увидел вывод, который еще только планировал доказать, Вот оно что-уже тогда мозг, машинка, подсказывал ему решение, а он отмахнулся. Настроение у него упало. И хотя та, давнишняя, проклевывающаяся через дремоту мысль теперь была ясна, он не мог утешить себя тем, что взаимосвязь результатов из этой таблицы стала очевидна только теперь, а в то время он ходил, не глядя себе под ноги, как слепой по золоту,- ведь только что, перечитав первый вариант диссертации, он заметил, как свободен он был и раскован.

 Машинистка перепечатала статью в два дня. Он успел.

 Шеф уже не поднимался с постели, и около него постоянно кто-нибудь сидел. Он взял под мышку папочку со статьей, спросил через одышку:

- А почему кислый? Кузьмин рассказал.

- Все мы попираем ногами свою проницательность. Для всего нужно время.-Шеф говорил, а слабость закрывала веками его глаза.

- До свидания,-тихо сказал ему Кузьмин, умоленный жестами и выражением лица сиделки.

 Шеф пожевал губами, покивал ему, но не попрощался.

 В журнале, взвесив на ладони статью, редактор с сомнением покачал головой:

- Объем, объем, Андрей Васильевич! И еще - посвящение!

- Ну, теперь мое дело сторона,- сказал Кузьмин.

 Он написал Коломенской очередное- после долгого перерыва - письмо и переслал экземпляр статьи с дарственной надписью, а на следующей неделе уже хоронил шефа.

 (Озабоченный, заплаканный Лужин растревожил Кузьмина, рассказав, что последними словами шефа были: "И это все?")

 Статья вышла через три месяца в полном виде; он получил на нее шестнадцать запросов из-за рубежа и четыре письма от неизвестных ему людей. В очередной заход в библиотеку он порылся в авторском каталоге и обнаружил несколько статей одного из них, Филина Дмитрия Ивановича, скромного старшего преподавателя периферийного медвуза. Несколько раз перечитав эти маленькие статьи, полные упоминаний и ссылок на свои работы, и уловив едва проглядываемый нюанс в основной методике, Кузьмин решил ответить ему по-человечески, без отписок, а может быть, и пригласить к себе работать (ему дали лимитные ставки). Тогда же в библиотеке ему пришла в голову такая мысль: не было бы меня, естественного психологического тормоза, был бы кто-нибудь из них, как просто!

 Потом он обшарил каталог в поисках новых публикаций Н. и Федора, но их не было вот уже целый год.

 Герасименко не волновал Кузьмина по пустякам - не рассказывал про давление и попытки Н. заставить Кузьмина опубликовать методику, но сам очень внимательно следил за работами маленькой группы кузьминских ребят - те распространяли слухи про фокусы и чудеса своего шефа: Кузьмин, раздобыв кое-где суперфильтры (единственные в Союзе!- верещали лаборанты), изредка вылавливал какую-то странную молекулу. Страшная, еретическая идея поддразнивала Кузьмина - ему казалось, что эта молекула и есть сердце его, клешневатого. Думать об этом было сладко, но еще дальше он себя не пускал. Рано еще, рано, думал он. Машинка все обработает, все прикинет, вот тогда и задумаемся. Но думалось плохо, что-то ушло - казалось, там в груди, где раньше была теплота живого веселого шара, теперь холодела пустота. Он стал скучать. Однажды поймал себя на мысли о том (он сидел на совещании у Герасименко), что все эти планирования - просто перетасовывание одних и тех же тем. Взял и выступил в этом роде. Герасименко, выслушав его, побагровел и, сдерживаясь, сказал:

- Ну, знаете ли! Мы, в конце концов, только маленькая лаборатория! - Кузьмин пожал плечами.

 Но через два месяца, когда лаборатории впервые предложили представить перспективный, лет на десять - пятнадцать, план, втайне торжествующий Герасименко - еще бы, это был его триумф, его признание!-включил Кузьмина в редакционную комиссию. И на очередном заседании-сидении, потому что все как-то заробели, обрушился на Кузьмина: "Что вы молчите! Где ваши фантастические проекты?" Кузьмин встал и высказался от души. Поднялся крик, гвалт. За криком Герасименко подмигнул Кузьмину. Кузьмин потеплел к нему сердцем.

 Зимой же Кузьминых разыскала Актриса. Она ворвалась к ним шумная, цветущая, очаровала и завертела Наташу, в тот же вечер утащила ее за кулисы к необыкновенному куаферу - они вернулись за полночь, обе с сияющими глазами, пахнущие шампанским и, разбудив, расшевелив Кузьмина, сообщили ему, что через две недели Наташа начнет работать в театре - помощником художника-костюмера. Кузьмин посмотрел на изменившуюся свою жену, оценил талант мастера, простыми ножницами сделавшего знакомое лицо вновь непроницаемо-загадочным, и засмеялся.

- Я решила - решилась! - вас спросить. И объяснить одну вещь,- сказала Кузьмину Актриса, когда он провожал ее домой.

 Под светом фонарей искрился сыпучий снег, скрипел под их медленными шагами. На пустынной Пушкинской она остановилась напротив памятника, оглядела всю площадь. Было тихо; неподвижные деревья, осыпанные снегом, и канделябрами торчащие фонари, темный фасад кинотеатра делали пейзаж похожим на декорацию.

- Почему вы скучный, милый доктор? У вас даже нос стал расти. Ну, посмотрите! - Актриса повела рукой, как бы открывая Кузьмину площадь.- Какой прекрасный, торжественный и нежный мир вокруг вас!.. Вот, смотрите, скучный гений,- идет снег! И в каждой снежинке - не поправляйте меня! - есть хоть атом тех, кто был прежде нас. Их нет, и они с нами. Во всем! Но тише, тише: вы на сцене,- шепнула она, и Кузьмин, подчиняясь, прислушался - поддался ее взгляду.- Вот рампа,- так же таинственно продолжала она шептать.- А занавес уже поднят. И зрители на своих местах. И статисты. И у вас - роль, в этом акте. Единственная! Безумный театр! - воскликнула она, почти заплакала.- Без сценария и режиссера!.. Что будет, доктор милый?

- Что случилось? - Кузьмин наклонился к Актрисе, заглянул ей в лицо.

- Там плохо. Она все оставила, прекратила работу. Вы понимаете? Сейчас все зависит от вас. Найдите "включения"! Найдите что-нибудь! Почему, почему вы уехали?