Предпоследний возраст

Примериваюсь: шар не очень большой, но вполне можно стоять в полный рост, чуть-чуть только касаешься головой верхней сферы… И руки можно вытянуть свободно в стороны, и ноги расставить, я так и сделал, как на знаменитом рисунке Леонардо «Канон пропорций мужской фигуры», где в этой позе человек вписан в круг…

Место с обломанным ногтем немного саднило. Я сел на дно шара, оно прозрачной плоскостью примяло чахлые растения со странной формой листьев, расплющило их и будто приблизило, как под лупой. Кругом тишина. Никого. Космонавт я, что ли? И не вертолет это был, а капсула, посадили и улетели?.. А?

Смотрю: луна. Отлегло. Такая родная, земная, бледненькая, наша… Висит. Замечаю, как быстро, прямо на глазах, густеют сумерки (Еще подумал во сне: а уж не снится ли все это? — так быстро разве густеют сумерки).

Висит луна. Тишина. И тут я услышал их приглушенный вой. Внутри меня все похолодело. Сквозь прозрачную сферу вижу в сгустившейся мгле светящиеся точки, много, россыпями. Через минуту они уже обступили мой шар, волки, много волков, они расселись метрах в двадцати, кругом обложили, и их было много, с полсотни, если не больше.

По тому, как залетали в воздухе перекати-поле, как бились о мою сферу растения и птицы, я понял, что поднялся сильный ветер. Волки тоже проявляли беспокойство, жались друг к другу, глядя в мою сторону. Наконец (в глубине души я уже давно знал, что это случится) от стаи отделились два самца, они приблизились ко мне, подвывая с задранными вверх мордами. Я лег на самое дно, в лунку сферы, будто пытаясь сделаться меньше, а еще лучше, сойти на нет, превратиться в того муравья, который ползал по примятому растению со странной формой листьев. Не знаю, сколько времени я пролежал лицом вниз, но когда отъял ладонь и скосил глаза — замер: волки обступили мой шар, подойдя к нему вплотную. Заметив, что я пошевелился, они по знаку вожака все разом бросились на меня, и я видел, как они ошеломленно стукнулись мордами о твердый воздух. Не понимая, что такое стекло, они снова с остервенением продолжали бросаться на меня, но по-прежнему их останавливала прозрачная сфера, оледенившийся воздух, они взвывали от неожиданной и непонятной боли, скалили в бессилии зубы, метались на расстоянии одного прыжка от вожделенной и почему-то не дающейся жертвы… Глаза их сверкали. Первый ужас с меня, однако, сошел, я уже мог наблюдать за ними почти глазами этолога и натуралиста, и представлял вполне их досадное недоумение: как это так, почему то, что давно должно трепетать и содрогаться в их пастях, дурманить и обжигать брызгами крови, почему-то ворочается, не потеряло формы, ничем не пахнет…

Я так верил стеклу, что подставлял под их морды то ладони, то лицо, расплющивая себе нос, щеки… Осмелев, я привалился спиной к сфере, слыша сзади возню тыкающихся морд, клацанье зубов, истошный лай и подвывание, и застыл от невероятного, не выразимого словами ощущения… я бы назвал это страхом, конечно, это и был страх, тем больший, что я не видел того, что происходило у меня за спиной, а воображал… И все-таки в том, что я ощущал, был не только грубый страх, там было, я бы сказал, и художественное чувство, гордыня искушающего судьбу человека, — страху придавала изысканную остроту странная примесь торжества какой-то неверной чудотворно-хрупкой безопасности. Я представлял, что мою шею, лопатку, руку отделяет от оскаленных зубов эфемерная перегородка толщиной в полтора-два миллиметра, и я верил и не верил моей сказочной безопасности. О, какое это было щекочущее, дерзкое, артистическое, пронзительно сладостное чувство почти настоящего риска, почти смертельной опасности!

Константин Сергеевич не знал, сколько он пробыл в отрешенном состоянии. Но вот он снова ощутил подушку, одеяло. Спокойно, Константин, сказал он себе, возьми себя в руки. В сущности, ты готов. Вчера были все из лаборатории, утрясли почти все вопросы с изделием 0613/б. Разве оно не детище последнего пятилетия твоей жизни? Что еще? Завещание, слава богу, не писал, делить особенно нечего, сами разберутся, а вот списочек телефонов Свете оставил, ну некоторых некаждодневных друзей, однокашников по институту и тех, кто может не узнать обо мне первые 2-3-9 дней. Интересно, Светка поняла, что за список я ей оставил? Наверное, не поняла, она какая-то спокойная. Это хорошо.

Ему захотелось домой, к ней, он без труда исторгнул из своей головы легкий шарообразный сгусток, который можно было бы назвать его самосознанием, и дал ему ход, сообщил движение; тот невысоко взмыл, завис над кроватью и медленно полетел к форточке. Дальше дело пошло веселей: невесомый сгусток пронесло над крышами больничных корпусов, у сквера пришлось обогнуть тополь, затем он снизился над трамвайными путями на уровне окон вагона и по маршруту 32-го с молниеносной быстротой, обогнув один запоздалый (или ранний) трамвай, долетел до депо, там снова взмыл над крышами домов, нацелился на знакомую коробку и причалил к светившемуся кухонному окну на шестом этаже. Завис. Она была дома. Она была в халате, в том, любимом, стояла у плиты, варила что-то, вслепую мешала ложкой в кастрюле, уткнувшись в книгу. Стукнулся неосторожно о стекло, этим напугал ее. Она невидяще всмотрелась в темноту, глаза ее от страха сильно косили, она отложила книгу. Стало неловко, пустился в обратный путь, по прямой, без разбора, несколько мгновений — и зрячий невидимый сгусток уже влетал обратно в палату… Точкой завис над собственным изголовьем. И сразу отяжелело. Вернулось тело, тяжесть. Заплечье точно слоями отходило от намятой несвободы, мышцы расправлялись, как с легким треском и шуршанием расправляется быстро и туго скомканный бумажный лист.

В палате было темно, как внутри камня. (Перегорела, что ли, лампочка над дверью бойлерной?) Константин Сергеевич ничего не видел вокруг себя, но за две недели он привык к палате, поэтому и в потемках угадывал и различал дверь, кровати товарищей… Он не видел, но точно представлял, как Николай Терентьевич, актер, лежит на спине, а Вадик на боку, скорчившись. Он, Вадик, тоже тяжелый. В его легких отмирала жизнь. Он догадывался о своем будущем, этот юноша, десятиклассник, лицо которого обильно цвело возрастными наливными прыщами, угрями и прочей весенней порослью. И почему только он…

«Если я умру, — внезапно подумал Константин Сергеевич, — в этой тьме меня можно будет обнаружить по овалу невиданной черноты на подушке, потому что я знаю, какая кромешная, ни с чем не сравнимая мгла воцаряется в мозгу умершего человека и именно потому, что в мире нет ничего ярче вспышки возникающего разума, даже звезды уступают ему, ибо светоч сознания зажигается от факела самой природы, и нет ничего более яркого и, может быть, более ей дорогого, весь мировой свет в этот миг сосредоточен на его острие… Вот почему натекает чудовищная, первичная чернота после хлопка угасания самого яркого, что есть в мире…

Константин Сергеевич усмехнулся: он не излечился от поэтических метафор? И он кивком головы прогнал это от себя.

Сосет, посасывает, конечно. И ты знаешь что. Стыдно в этом признаться, но сосет тщеславие, то, что Кравченко от института представили к госпремии, хотя наше 0613/б намного лучше и перспективнее их «Жучка». Могут сказать, что мы свое изделие еще только доводим, пусть, но нам даже не намекали на такие вещи в случае успешного окончания работ. Я так и вижу ухмылочку на любопытно сконструированном лице этого Кравченко, в нем все черты не свободны, а странным образом стянуты к носу, отчего оно, это лицо, таит подвох и какое-то востро-ненадежное выражение.

Вот как, Константин Сергеевич, докатился, уже и лицо соперника тебе не нравится, а ты еще…

Из коридора, где реанимация, опять послышались шаги, приглушенные голоса… И опять тихо. Константин Сергеевич сглотнул ком в горле, отвернулся к стене, поймал себя на том, что размышляет сквозь прислушивание к коридору.

…как это ты? — Кравченко в списках, а меня нет в списках… опомнись! (Константин Сергеевич вдруг ощутил облегчение, что так ему подумалось.) Очнись! — сказал он себе. Ты же летишь в тартарары, и незачем крутить головой и смотреть по сторонам — кто с тобой тут летит заодно, и почему рядом нет того-то и того-то. Кравченко представлен. Ну и что? Глупо предаваться этим мелким счетам, может быть, за несколько мгновений до того, как расплющиться о базальтовые надолбы, на которые… Константин Сергеевич думал про все это затяжным глотком, забыв набрать воздуха, и он вдруг поперхнулся и в него вошел иглой такой ужас, какого он еще никогда не испытывал. Он ошеломляюще ясно, четко, холодным ожогом ощутил, что он сегодня умрет на операционном столе. Не только телом. Весь. Навсегда. Без остатка. Он потрогал пальцем щеку — он плакал. «Что?» — спросил он себя, плохо понимая, что с ним. Это будет здесь? Так? Это конец?! Нет!! Не хочу!! Не хочу-у… — он тихонько захныкал, как ребенок, быстро встал, побежал по коридору до лестницы, спустился на первый этаж, к телефону. Руки его дрожали. Позвонить. Сказать. Попрощаться. Это не сон. Не игра. Вот я сейчас стою, не сплю, я — вот он, ночь, больница, я в здравом уме, хоть и под уколом, и мне это не снится и ничто не поможет, завтра все будут заняты своими делами, а я