Пляски теней (СИ)

В крохотной деревне, приютившейся на берегу живописного озера, казалось бы, ничего не изменилось. По-прежнему каждое воскресенье у сельского храма вереница машин, по-прежнему батюшка служит ревностно и вдохновенно. События, некогда всколыхнувшие тихую деревеньку, потихоньку забываются, уходят из памяти. Правда, мира в деревне так и не наступило. Местные, издали завидев всесильного священника, стараются обойти его за версту. Те же, кто, замешкавшись, сталкиваются с ним нос к носу, зачастую сдержаться не могут, и тогда благостное деревенское пространство оглашается отборнейшим многоступенчатым народным говором. Батюшка на языковые эскапады местных мужиков и баб внимания не обращает и, напевая слова охранительного псалма, лишь чуть убыстряет шаг.

Матушка на вражьи атаки тоже внимания не обращает. По деревни она ходит гоголем, не таясь, как бывало, а гордо неся свое вконец расвашневшее тело мимо соседских огородов и завалившихся деревянных заборов. Она по-прежнему сетует на человеческую неблагодарность и распущенность, вспоминает о кошмаре прежних лет, о том, какие немыслимые испытания ей вместе с батюшкой пришлось преодолеть. Сердобольные городские прихожане ее очередные воспоминания встречают либо сочувственными вздохами, либо гневными взглядами, полными ненависти ко греху ближнего. И то, и другое одинаково греет ее душу. Правда, временами, особенно по ночам, у нее случаются приступы паники. Ей кажется, что жизнь уходит из под ее контроля. Неожиданно, как приступ болезни, накатывают воспоминания. Матушка думает о прошлом, по-новому переживает моменты жизни, вздрагивает от мыслей: здесь бы поправить, здесь изменить. И, может, жизнь бы шла по-другому. Правильнее. Чище. Вот и батюшка вновь отдалился, и без того не особо общительный, стал совсем замкнутым и нелюдимым. Встрепенется, бывало, к службе, оживет, а потом вновь затухает, уходит в себя, чужой, отстраненный. Глядя на мужа, матушка часто плачет. Слезы текут из ее потухших глаз, задерживаясь в углублениях морщин и капая на ворот ее фланелевой блузки, пахнущей старческой немощью и еще чем-то приторно сладким.

По вечерам отец Петр любит сидеть в одиночестве. Наблюдает, как постепенно потухает дневной свет, как меркнет окрестность и комнаты, наполняясь тенями, постепенно окунаются в непроницаемую мглу. Он чувствует себя легче среди этого мрака и потому долго не зажигает свет. Тайком от матушки он опрокидывает рюмку-другую, и в его разгоряченном алкоголем воображении создаются целые драмы, в которых вымещаются все обиды, все жизненные неудачи. На свет медленно выползает какая-то сухая, почти отвлеченная злоба ко всему живому: к Маше, с ее беспечностью, ее легкомыслием, ее недопустимым, невозможным, неправильным счастьем, к соседям Родионовым, с их гордыней и демонстративным бунтом, к наглым деревенским жителям, к владыке, с его снисходительным недоумением, к собственному телу, которое день за днем, час за часом изъедает дикая, древняя, кошмарная в своих проявлениях болезнь.

Болит нутро. Болит так, словно в него вгрызаются бешеные псы. Поламывают руки и ноги. Душно. Духота одуряет, и отцу Петру кажется, что перед ним раскрываются двери сырого, вонючего подвала, что как только он перешагнет порог, двери захлопнутся, – и тогда все кончено. И бессмертия нет. Только зловонный, темный подвал.

Батюшка вздыхает, поднимается с кресла, выходит во двор, в непроницаемую тьму. Соседний пустующий дом смотрит на него так мирно, словно в нем не происходило ничего особенного, словно он не был осквернен блудливой дрянью. Отец Петр замирает, пристально вглядывается в темные глазницы окон. Своим проницательным взором он видит то, что сокрыто от глаз простого человека. Видит неистребимое беспощадное и всесильное зло. Видит медузу с гнилыми, смердящими щупальцами, победить которую может только святость, замешанная на ненависти ко греху. А иначе… Душный, зловонный подвал и тело, изъеденное постыдной древней болезнью.