Пляски теней (СИ)

– Вот уж точно, апокалипсис, – сказала Маша. – Жернова-то зачем разбивали? Это сколько надо было усилий, чтобы расколоть такую глыбу! А ведь до того кто-то этот камень обтачивал, дырку в нем сверлил.

– Кто разбивал, сгнил давно. А камни остались. Как памятники тем, кто строил. Кто здесь жил, любил, трудился…

– Говорят, место это чудное, особенное, – продолжил доктор после того, как путешественники вытащили лодку на берег. – Приезжие охотники этот мыс обходят стороной, и деревенские здесь не охотятся и не рыбачат.

– Почему?

– Да бог их знает. Может, боятся. Землю кровью осквернять не хотят. Место это не случайно Софией названо. София – Премудрость Божия… Помните, собор новгородский тоже Софийский. Возможно, наши предки этим именем освятили здесь опасное пространство.

– Почему опасное? – насторожился Игорек.

– Говорю же, мельница здесь стояла. А мельницы дурной славой в народе пользовались. Нечисть тут всякая ошивалась, людей добрых пугала. Под мельничьим колесом – водяной жил, в проточной воде русалки резвились, а на крыше – черт сидел! И тощие кикиморы все дни и ночи напролет чистили здесь свои копытца!

– Да, говори больше! Все это бабкины сказки! – засмеялся Игорек.

Вдруг где-то вдалеке раздался тягучий, приглушенный звук. Словно кто-то далеко, там, за самым небосводом, забормотал, заухал, зашипел, пытаясь отогнать непрошеных гостей. Игорек вздрогнул и невольно оглянулся на чернеющий лес.

Прошел час, другой. На землю легли мягкие сумерки, журчала огибающая песчаный мыс речка. Ярко, с треском, горел длинный охотничий костер, весело освещая небольшую лужайку. В котелке томился рассыпчатый плов. Было тепло, по-домашнему уютно, чисто и радостно.

– Века идут, а в этом мире ничего не меняется, – улыбнулась Маша. – Наверное, так встречали Пасху первохристиане во времена римских гонений. – Так же сидели у костра и ждали рассвета. В укромных, тайных местах, вдали от городов, прячась от своих врагов. Ничего не меняется, – повторила она. – Ничего. Те же войны за свое пространство, за свои идеи, за свою веру. Но… нам наши гонители сделали прямо-таки царский подарок. Такой пасхальной ночи у меня никогда еще не было…

– И у меня! – засмеялся Игорек, бросив горсть сухих сучьев в огонь. – Давайте теперь каждую Пасху встречать в лесу!

– Ага. Как толстовцы, – усмехнулся доктор. – Знаешь, были такие восторженные постники, в косоворотках... На восход молились, церкви за версту обходили. Не дело так жить. В лесу праздники встречают либо святые, либо отшельники, либо те, кого человеческое общество отторгает. Мы не те и не другие. Для нас лес – это экзотика. А экзотики должно быть в меру. Хотя… сегодня действительно удивительная ночь.

Какое-то время все молчали, глядя на играющие искры костра.

– Христос воскресе! – сказала Маша, когда последние лучи солнца, наконец, скрылись за верхушками деревьев.

– Христос воскресе! – эхом повторил за ней Игорек.

– Воистину воскресе! – с улыбкой ответил Александр.

Все перемелется. И склоки, и обиды, и глупость, и невежество. Ненавидящие обретут покой, отверженные – любовь, оскорбленные смирятся, ревнивцы утихнут. Впереди – счастье, восхитительное, чудесное счастье и долгая-долгая жизнь, наполненная и любовью, и светом этой пасхальной ночи, и каким-то высшим загадочным смыслом.

– Все перемелется, – сказал он вслух. – Все перемелется. Христос воскресе!

Рассвет они встречали на мельничном холме. Смотрели, как солнце ярко-красным пасхальным яйцом медленно поднимается над краем земли, а затем начинает играть, радостно качаясь вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы наконец взорваться светом, превратившись в огромный слепящий золотой шар.

Внезапно, как по команде, встрепенулись птицы. Все зашевелилось, запело, зашумело: и река, и лес, и поля. Мир наполнился светлой пасхальной радостью и красотой. Христос воскресе!

ГЛАВА 32

ТРЕТИЙ КАБИНЕТ

Полицейское управление, в просторечье называемое тюрьмой, по странной традиции, столь характерной для многих российских городов, располагалось в самом центре города и занимало целый квартал между церковью и парком культуры. Лай тюремных псов периодически заглушался мелодичным колокольным звоном, напоминающим обитателям казенного дома о вечных ценностях вольной жизни. Глухая, местами облупленная пятиметровая стена была выкрашена в ярко-розовый цвет, оттого загнутые вовнутрь кронштейны с колючей проволокой выглядели не только не устрашающе, а даже напротив, кокетливо и беззаботно, и почему-то напоминали неряшливый макияж на лице старой проститутки. На фасаде тюрьмы красовалась табличка: «Памятник истории и архитектуры. Охраняется государством».

Припарковав машину под знаком «стоянка запрещена», рядом с машиной начальника полиции, Александр позвонил Че Геваре.

– Все нормально, – в голосе Че Гевары отчетливо слышались отголоски бурно проведенных праздников. Два дня Пасхи вкупе с майскими выходными – серьезное испытание даже для самых выносливых и видавших виды российских ментов. – Не бойся, все нормально, – повторил он. – Наши уже во всем разобрались. Иди в третий кабинет, следователь Николаев возьмет у тебя объяснение. Позвонишь, когда освободишься…

– Ну, бывай. Спасибо.

На скамеечке около входной железной двери, украшенной глазками и засовами, под табличкой «не курить» курили два невеселых стража порядка в бронежилетах. Вороненые стволы автоматов, стоящих у них между ног, торчали забавными фаллическими символами. Один из полицейских скользнул по проходящему мимо Александру пустыми глазами овчарки и равнодушно отвернулся.

Доктор потянул на себя тяжелую дверь. В дежурной части было прохладно и, как в казарме, пахло хлоркой и сапожной ваксой. Пока дежурный – молодой полицейский с погонами лейтенанта – аккуратно, по-детски наклонов голову, не торопясь вписывал в журнал данные его паспорта, Александр с интересом разглядывал сидящих в обезьяннике. Расцвеченная разной давности синяками и царапинами, мучнисто-белесая коллекция собранных за ночь городских дебоширов действительно напоминала вольер с гориллами, орангутангами и гиббонами.

– Слышь, начальник, – монотонно хныкало человекоподобное существо с багрово-синим лицом, – ссать хочу, начальник, слышь, выведи меня…

Из обезьянника несло оттаявшей мочой, давно не мытыми телами и блевотиной.

Доктор забрал паспорт, прошел через вертушку и, отыскивая нужную дверь, углубился в мрачный, длинный, словно кишка, коридор следственного отделения. Третий кабинет органично вписывался в общую канву старого острога: крошечная квадратная каморка три на три метра, темно-зеленые шершавые стены, единственный источник света – засиженная мухами «лампочка Ильича» в металлической сетке. В центре – стол, два табурета. За столом восседал похожий на голливудского шерифа полицейский с закатанными на внушительные бицепсы рукавами синей форменной рубашки. Вежливым жестом он предложил Александру сесть напротив, на надежно прикрученную к полу обшарпанную табуретку.

Особо впечатляющей деталью кабинета номер три была вмятина. Округлая, довольно глубокая вмятина в стене позади привинченной табуретки. Судя по отслоившейся в некоторых местах штукатурки, было понятно, что вмятину не раз пытались замазать и закрасить, но она упорно сохраняла и свою глубину, и свою форму. Механизм образования ее был более чем очевиден. В такой крохотной комнате можно было ударить человека в лицо, не вставая со своего места. Отлетать было некуда, вот и бился клиент затылком о стену, словно китайский болванчик.