Мужчина на всю жизнь

Но, вернувшись на кухню, в бессильной ярости скомкала носовой платок. И почему она не могла просто рассмеяться старухе в лицо? Почему не могла просто оставить ее лежать до тех пор, пока та сама не поднимется? Однако уже в тот момент, когда Марион клялась не идти у матери на поводу, она знала, что все равно тут же побежит к ней в комнату, и так оно и случилось.

Тем временем старуха повеселела.

— Девочка моя, я снова причинила тебе столько хлопот, но ты выглядишь великолепно, поди-ка сюда, мне нужно кое-что тебе рассказать.

И Марион подошла, села рядом, улыбнулась, послушно разрешила похлопать себя по руке, она снова была хорошей девочкой из своего детства, маленькой девочкой в плиссированной юбочке, гордостью своей мамули, ее опорой и единственным утешением.

Внезапно Марион поднялась.

— Скажи, пожалуйста, ты еще не забыла, зачем сюда приехала?

Конечно, она не ждала ответа. Взгляд матери сказал ей достаточно.

Она вышла. Ее душили слезы. Как она ненавидела эти плиссированные юбочки! И как презирала тогда своих школьных подруг в их разноцветных юбках и блузках, с прическами, похожими на лошадиные хвосты, — весь этот шумный, хихикающий курятник, среди которого она так выделялась — в вельветовых брюках, худая, коротко стриженная, с вечно поцарапанными грязными руками, карманы битком набиты какими-то бечевками, винтиками, перочинными ножичками и другими необходимыми вещами.

Она решила лечь спать. И долго, борясь с собой, размышляла, заходить к матери или нет, наконец сдалась и вошла в спальню. У матери был как раз новый приступ астмы.

— Ах, оставь, — услышала она. — Все образуется. Когда-нибудь это ведь должно случиться в последний раз.

Она перенесла свою постель на кушетку в гостиную.

Все верно, когда-нибудь это и в самом деле должно случиться в последний раз, с ожесточением подумала она.

Астма началась, когда Марион было лет тринадцать. Это было время, которое ей после еще долго ставили в упрек. В иные минуты у матери хватало совести связывать свою астму с тогдашним поведением дочери. Однако даже врач не принимал эти измышления всерьез. Впрочем, если поступки близких могли вызвать у человека астму, то следовало бы — так считала Марионна всякий случай проанализировать и поведение отца, который в ту пору нередко возвращался домой очень поздно, а несколько раз не приходил совсем. Она так и не узнала, что именно происходило тогда в семье, и в любом случае она не понимала, что конкретно можно поставить в вину ей, Марион.

Жили они тогда возле станции метро "Латтенкамп". Напротив был городской пляж, рядом Хайнпарк, где Альстер, еще не соединившись с главным своим притоком, разливался озером. За пляжем был расположен большой дровяной склад, неподалеку находились причалы и лодочные верфи, позади — мельничный пруд, питаемый Тарпенбеком, устремлявшимся после Борстеля к морю сквозь путаницу мелких садовых участков, — огромная, многоликая городская окраина, которую они всей ватагой излазили вдоль и поперек, всякий раз открывая для себя заново. Было бы преувеличением сказать, что она была вожаком — вожаком был, конечно, один из парней, — но она принадлежала к самому избранному кругу. Ее школьные подруги — многие в то время уже делали химическую завивку — посмеивались над ней. Она же в свою очередь смеялась над теми, кто не способен был разобрать велосипедную передачу, промыть как следует все детали и собрать снова. Мать считала Марион умственно отсталой. Но сама Марион не сомневалась, что намного опережает в развитии своих подруг.

Было время, она даже заткнула за пояс Данни и Бернда, вожаков банды. Собственно, на почве того, как лучше прочистить карбюратор мотоцикла, она и познакомилась тогда с Антоном. А Антон — это значило бесплатные билеты на игру футбольной команды "Винтерхуде", прогулки на каноэ по каналам в верховьях Альстера, и еще пневматическое ружье. Антон — это значило стратегический рывок вперед по сравнению со всей борстельской шайкой. В то время как Бернд и Данни уже не могли придумать ничего нового, Марион вынашивала головокружительные планы: обход с флангов основных соединений противника (используя каноэ), лишение противника свободы маневра в районе шоколадной фабрики "Пеа" и одновременно захват его опорного пункта (лесной хижины) в районе Большого Борстеля (на мотоцикле), непрерывное наращивание огневой мощи (с помощью рогаток, серийное производство которых Антон наладил из бетонной арматуры). А кроме того, Антон еще умел пришить оторванную подметку, залатать кожаные шорты и решить уравнение на тройное правило.

Антон Павелчик был каменщиком, играл защитником во втором составе команды "Винтерхуде", обладал наряду с множеством почти немыслимых талантов такими уже упомянутыми сокровищами, как мотоцикл, каноэ и пневматическое ружье, к тому же он еще выращивал кроликов на небольшом садовом участке, примыкавшем к его расположенной на первом этаже старого дома двухкомнатной квартирке. Марион Антон Павелчик казался пожилым мужчиной, на самом же деле ему было двадцать четыре года. Антон был довольно неповоротлив, как на футбольном поле (там он компенсировал это необычайно сильным ударом), так и на традиционных спортивных праздниках. Коротконогий, с необычайно развитым торсом и сметливыми поросячьими глазками на толстом краснощеком лице, он ничем не мог отразить насмешки девушек или глупые шутки товарищей, разве только улыбкой, всегда добродушной и слегка смущенной, так что никто не мог сказать наверняка, смеется ли он над самим собой или же над теми, кто его поддразнивает.

Марион не знала этой улыбки. Зато она хорошо знала сосредоточенный жест, каким он откладывал на край стола наполовину выкуренную цигарку (он крутил их себе сам), и выражение лица, с каким он склонялся над схемой радиоприемника, который должен был починить. Она не замечала, как его отодвигали на задний план на групповых фотографиях спортивного общества, зато видела его умение быстро выхватить из клетки кролика, да так, чтобы среди животных не поднялась паника, видела его руки с известкой под ногтями. Она бы не поняла хихиканья девушек в его адрес. В ее глазах это был настоящий мужчина, пахнущий потом, бензином и машинным маслом, неотделимый от бесшумного скольжения каноэ, от возбуждения игры и отчаянных криков болельщиков, от бьющего в лицо ветра, быстрой езды и сладковатого запаха крольчатины.

Она бы не поняла, если бы ей сказали, что такой человек есть, как правило, в каждом квартале, он проводит больше времени с детьми, нежели со своими сверстниками, он как будто бы и не собирается взрослеть, и, когда обнаруживается, что кто-то приставал к двенадцатилетней девочке, или поступают жалобы на эксгибициониста в городском парке, полицейский комиссар первым делом вспоминает о нем. Она видела лишь ту сосредоточенность, с какой он налаживал рогатку или прибивал сломанный каблук, его улыбку, когда он придерживал каноэ, чтобы она могла туда прыгнуть.

Она, как и все, видела, что он очень одинок, в ее глазах это возвышало его над другими. Он ни от кого не зависел. Он был Робинзоном. Он сам гладил себе рубашки и даже умел готовить.

Она приходила к нему, когда хотела; и уходила, когда хотела. Иногда он открывал ей дверь, иногда нет (может, его в это время действительно не было дома). Говорил он так, как говорят в Рурской области — быстро и слегка нараспев. Но иногда, глядя, как он стоит у кухонного стола с дымящейся цигаркой на нижней губе, прищурив глаз, и мелко крошит лук, она спрашивала себя, сознает ли Антон Павелчик вообще, что она девушка. Его всегдашняя готовность отвезти в Большой Борстель кого угодно — Данни, Бернда, ее — стала раздражать Марион.

Родители даже не подозревали о существовании некоего Антона Павелчика. Знали только, что ее алиби зачастую не выдерживали внимательной проверки. И все же это не могло быть истинной причиной того, что случилось однажды вечером. Отец читал за кухонным столом газету, она подошла к нему сзади и обняла за шею, чтобы читать вместе. Они часто так читали газету. Как вдруг ее схватили за плечо и отшвырнули в сторону. Она налетела на кухонный шкаф.