Юность Куинджи

— Бре хуч алыма, дел–ханылар! [35]

— Дос! Дос! [36] — раздалось в ответ.

Удовлетворенный приемом, кум, широкоплечий мужик, подбил сивые усы, перекрестился и пошел в большую светлицу, уже прибранную после вечерней попойки. За столом, на котором горели две восковые свечи, сидел жених. Крестный расцеловал его и сел рядом. Кошеви махнул рукой, и два парня — один с широким вышитым рушником, другой с бритвенным прибором — подошли к куму.

Дед Маркел толкнул Архипа в бок и шепнул:

— Калата [37].

И снова грустная мелодия наполнила хату. Первым подхватил песню кошеви, он ясно выговаривал слова:

Его поддержали парни, сначала неуверенно, робко, но, увлеченные игрой музыкантов, стали петь в полный голос:

Под песню куму, которому предстояло держать венец во время венчания молодых в церкви, сбрили усы, бороду и жидкие волосы на голове.

Пока длилась церемония бритья, кошеви сложил в хурма бохча [40] свадебный костюм Ивана, затянул узлом и отправил с ним двух шаферов к священнику. Тот благословил одежду, и дружки возвратились назад. Прямо с порога, держа узел в руках, начали танцевать, не дожидаясь, пока заиграют музыканты. С ними закружились все присутствующие в хате. Маркел ударил в бубен. Запели струны под смычком Архипа.

Наконец узел положили у ног кошеви. Тот показал на Ивана. Взволнованный жених никак не мог быстро одеться. Вокруг него стояли шафера, родственники, знакомые и пели тягучую песню, словно заклинали кого‑то принести парню удачу в жизни. В тесно набитой людьми хате колыхались желто–оранжевые язычки горевших свечей, перед которыми неподвижно сидел бритоголовый кошеви, рядом с ним исступленно играли потные музыканты, а под низким потолком трепетала долгая обрядовая песня. Она не оборвалась, а тоскливо затихла, словно ее вобрали в свои сердца исполнители.

В наступившей тишине кошеви подошел к лежащему на полу хурама, поднял его и обвязал вокруг пояса. Погасил свечи и засунул их за хураму.

Минутная тишина взорвалась радостным возгласом:

— Дос! Дос!..

Только поздно вечером Архип сумел уйти со свадебного пиршества. У него ныли ноги, болели пальцы, гудело в голове. Не раздеваясь, упал на деревянную софу, покрытую рядном, и закрыл глаза. Вдруг промелькнуло разгоряченное лицо Настеньки. «А кто на моей свадьбе будет дружками и кошеви…», — подумал он. В ушах стояли пьяные выкрики, тосты, пожелания молодым и бесконечная музыка: при поездке жениха к невесте, после венчания, во время одаривания новой супружеской пары, в часы пира… Тяжелые веки больно давили на глаза, он зарылся лицом в подушку, сонмище звуков стало стихать, лишь одна мелодия — светлая и красочная, как августовский степной закат, — нет! — как лунная ночь над морем, все еще тревожила сердце. Она не была похожа ни на одну из обрядовых песен. Ее играл отец для маленького Архипа. Вот и сейчас он подходит к нему со своей скрипкой и улыбается. А рядом стоит совсем молодая и красивая мама. Но это был уже сон…

ГЛАВА ПЯТАЯ

К весне занятия в приходской школе стали тяготить Архипа. Ни в словесности, ни в арифметике он вперед не продвинулся — преподавали почти то же, что узнал до этого у грека–учителя. Уроков по рисованию не было, и это угнетало мальчишку. Только рассказы Косогубова о родном крае, о литературе западали в его душу. Он пристрастился к чтению. В библиотеке училища оказалось полное собрание сочинений Гоголя. Поразило Архипа красочное описание украинской степи в повести «Тарас Бульба». Мысленно сравнивал приазовские просторы с описанными в книге и находил в них много общего.

«Словами рассказывает сочинитель, а видишь все, как живое, — думал Куинджи. —А как все можно изобразить красками! Цвета, тени густые и тени слабые. Малиновый восход и оранжевый закат. Грозовые тучи и золотистые облака в солнечный день». И он грустно вздыхал, вспоминая, что у него нет красок. Склонялся над тетрадкой и грифелем, рисовал степь, заросшую буйными травами, и скачущих на ней казаков.

В январе, в крещенские морозы, Архип с друзьями ходил на Кальчик, провалился в полынью и сильно простудился. Больше месяца провалялся в постели. Спиридон подсаживался к нему и участливо спрашивал:

— Больно, да?

— Не очень.

Брат подолгу молчал. Потом чесал затылок и глухо говорил:

— Как теперь будешь? Много уроков пропустил. Не догонишь дружков.

Архип ничего не отвечал. Не мог же он заявить о нежелании ходить в училище. Боялся, что брат выругает его, а то и поколотит. И Спиридон до конца не открывался перед ним. Чабаненко предупредил, чтобы денежной помощи больше не ждал:

— Нарядов на новые постройки нет. Могу вылететь в трубу.

В семье же Спиридона голодно, держать на шее почти взрослого брата он не в состоянии. И сказать прямо — бросай учение — тоже не решался. Однако, когда Архип выздоровел, пряча, глаза, проронил:

— Ты, того, не ходи в школу. Сидор Никифорович к делу пристроил тебя.

Парнишка не поверил своим ушам. Подался вперед и, не выдавая своей радости, переспросил:

— Эт‑то, Сидор Никифорович? Берет опять?

— Нет. К Аморети пойдешь. Он хлебом торгует.

Добротный дом из красного кирпича с большими светлыми окнами купца Спиро Серафимовича Аморети стоял почти у самого спуска к морю в центральной части Мариуполя. От калитки к парадному крыльцу вела мощенная кирпичом дорожка, обсаженная по сторонам кустами уже вовсю зазеленевшего крыжовника. В глубине двора красовались облитые бело–розовой кипенью абрикосы, вот–вот готовые зацвести вишни и сливы.

Теплый апрель преображал город, щедро одаривая его дождями и солнцем. Сегодня оно было особенно приветливым для мальчишки. Он шел наниматься на работу. У дома богатого, известного на всем побережье Азовского моря хлеботорговца остановился, оглядел себя. Казался нарядным и торжественным в длинных клетчатых штанах из грубого сукна, в розовой навыпуск рубашке под синим жилетом. Постучал в запертую калитку; через несколько минут ее открыл сам хозяин, высокий мужчина лет сорока, с орлиным носом и черной аккуратно подстриженной бородой. Цепкими орехового цвета глазами посмотрел на приземистого крепыша и криво улыбнулся.

— А ты, как на ярмарку, вырядился, — сказал Аморети неожиданно мягким голосом, — Придется принять, — Он поднял голову, глубоко втянул воздух и сказал протяжно: — Благодать какая! Уродит в этом году пшеничка, а?

Архип недоуменно посмотрел на торговца. Тот по–прежнему стоял с запрокинутой головой, будто спрашивал небо. Потом вновь заговорил, придирчиво оглядывая парнишку.

— Значит, умеешь писать, считать, читать, пачкать стены и конторские книги. Так?

— Эт‑то, не пачкать, — возразил глухо Куинджи. — Рисова–а-ать.

Но Аморети не обратил внимания на его возражение и продолжил:

— Мне в доме нужен помощник. Что хозяйка скажет — должен сделать четко и быстро. И еще: прислуживать за столом, чистить утром и вечером нашу обувь. Сможешь?

— Эт‑то не трудно, — отозвался Архип.

— Договорились. Теперь запомни: в день святого великомученика Георгия откроется ярмарка. Как раз через две недели, 23 апреля. Будешь неотлучно находиться при мне. Работы хватит — считать мешки с зерном в амбарах. Я куплю их на ярмарке. А другие — в гГорту. Их буду продавать заморским купцам. Проданные и купленные будешь записывать в специальную книгу. — Он немного помолчал, согнутым указательным пальцем почесал нос и заговорил снова: — И вот еще что: ко мне приезжают и приходят люди разных сословий, уважаемые мною гости. При них ты должен быть всегда чистым и опрятным, как сейчас хотя бы. К слову, у меня частенько бывает мой друг Дуранте со своим родственником Феселером. Он художник, делает копии картин Айвазовского. Их заказывают состоятельные люди. Немалые деньги платят Феселеру. При случае я ему скажу о тебе.