Две дороги - один путь

— И как только ты его нашёл, ты же у него ни разу не был.

— Можно подумать, что кто-то не знает дом над обрывом!

Петька поближе придвинулась к брату и спросила замирающим шёпотом:

— А старика видел?

— Видел, — пожал плечами Олежка.

— Хороший дед, чего ты его боялась…

Петька сглотнула:

— Ну, ладно… А Егор?

Тут скрипнуло окно, и на балкон, кутаясь в одеяло, выбрался Сашка. Он прошлёпал босыми ногами по деревянному полу, кинул подушку, сказал Петьке:

— Подвинься, — и улёгся рядом.

Петька опять затеребила Олежку:

— А Егор? — и сказала Саньке: — Олег про Егора рассказывает.

— Ну, он мне сразу говорит: «Поехали». Вывел из гаража мотоцикл и — рванули с бешеной скоростью, — этот момент Олежка вспоминал с явным удовольствием, — без шлемов, прямо так… Хорошо хоть «гаишники» не попались.

У меня от скорости потом ещё полчаса в ушах гудело…

— Вы так вовремя примчались, — сказал Сашка.

— Ага, — поддержала восторженно Петька, — прямо как в кино!

— А, — махнул рукой Олежка, — всё равно зря.

— Нет, не зря! — пылко заспорила Петька. — Без Егора они бы нас выпихнули оттуда, вот и всё.

— Вот именно, — поддержал её Сашка.

— Выпихнут ещё, подождите…

— Посмотрим! — сказала жизнерадостная Петька.

… Конечно, Егору заявили, что он не взрослый (чем возмутили всех Бродяг), не из этого двора и вообще неизвестно кто! Но выселение приостановилось. Акимов закрыл чердак и сказал, что соберёт собрание жильцов и напишет жалобу в домоуправление. Выброшенные из Хижины вещи Бродяги бережно сложили у Сумятиных. К этому времени Генкин отец пришёл с работы. Он погладил лысеющий затылок и вздохнул:

— Нда-а… Ситуация. Надо переговорить с Всеволодом Андреевичем. Не горюйте, хлопцы… хм!., и дивчины, что-нибудь придумаем. Собрание — это хорошо. Надо только добиться, чтобы вы тоже присутствовали на этом собрании, а не только взрослые. Тем более обиженные взрослые, — сказал он многозначительно.

Егор тоже сказал: «Не горюйте!» На этом и разошлись. Ни о каком Дне Рождения старого дома не могло быть и речи: настроение было неподходящим, да и вечерело уже. Егор сказал, что можно и потом отметить, дом такого праздника сто лет ждал, подождет еще недельку.

Теперь, лёжа на балконе, Петька слушала посапывание брата и ровное дыхание Сашки и думала, какой длинный был сегодня день. И как в нём всё перепуталось: и хорошее, и плохое. Ей подарили велосипед, о котором она так давно мечтала, но их выселили из Хижины. Да ещё День Рождения сорвался, и она так и не начала учиться играть на горне.

А такое хорошее было утро, так здорово начинался день! Но самое плохое в этом дне было всё-таки не потеря Хижины (Петька твёрдо верила, что им её вернут), нет, самое плохое — это Лёшка. Петька вздохнула. Если бы они поссорились с Лёшкой и даже бы подрались (хотя, конечно, не стал бы Лёшка теперь драться с девчонкой), то было бы проще. Когда ссоришься, легче выяснить, из-за чего ссора, и помириться, а так…

И не ссора, и не дружба, и непонятно, как наладить отношения. Петькины глаза закрывались. Яркие по-летнему звёзды стали размытыми, звуки сливались в неясный шум, похожий на шум моря.

Море и приснилось Петьке в эту ночь. Неспокойное, вечернее, с белыми гребнями волн. Петька шла по песку, за ней тянулась цепочка следов и волочился воздушный змей. Он был намокший, тяжёлый и не мог взлететь.

Собрание жильцов должно было состояться через три дня, Бродяги ходили унылые. На дверях Хижины висел новенький амбарный замок (надо же, не поскупились!). Иногда, правда, ребята проникали на чердак через люк в Генкиной квартире, но вид разгромленного дома наводил на них ещё большую тоску. Егор пытался отвлечь ребят, ходил с ними на реку, в лес. Петьку спросил:

— Может, начнём учиться играть на горне?

Но Петька помотала головой: ей хотелось начать учиться с лёгкостью, с радостью, а сейчас это было совершенно невозможно. Егор её понял. Обнял за плечи: не грусти, мол, всё уладится. Но Петьке верилось в это всё меньше. Случайно она услышала папин разговор с управдомом дядей Севой.

— Как это я их проглядел? — озадаченно говорил дядя Сева. — Вы не подумайте, Дмитрий Сергеевич, что мне чердака жалко, но ведь это небезопасно.

Он был добрый, дядя Сева, и справедливый. Не дал гаражи строить на месте липовой аллеи, для сушки белья отвёл специальное место, чтобы не мешать ребячьим играм; регулярно доставал песок для песочницы и краску для детского городка. И на субботник всегда так зазывал, что все с радостью шли. Но сейчас он, кажется, не мог и не хотел помочь ребятам.

— Всё-таки надо было поставить меня в известность. И Сумятин тоже хорош! Всё бы ничего, но ведь чердак… А вдруг возгорание? Дети, они, знаете ли… дети. И потом, эта перегородка между подъездами, кто, когда её поставил? Ведь если пожарники придут с проверкой, это огромным штрафом пахнет! Ведь это же несоблюдение правил пожарной безопасности, и в случае эвакуации…

Петька понимала, что с правилами безопасности не поспоришь. Когда речь заходила о правилах, взрослые становились непрошибаемыми.

Был ещё один неприятный разговор, который Петька услышала. Точнее, подслушала. Сначала она не собиралась слушать, но мама с папой говорили о ней, и это дало Петьке повод навострить уши. Мама сказала:

— Нет, ты как хочешь, а я считаю, что всё как раз справедливо. Ты только подумай, что они придумали, Митя! Какую-то подлую ловушку, как на зверей, как на охоте!

— Они защищались, Лерочка. И я их понимаю и даже поддерживаю. Может быть, ловушка — не самый честный способ борьбы, но… — Петька почувствовала, что папа улыбнулся. — В детстве, когда тебя обижают, над этим не так уж задумываешься.

— Ну, знаешь ли!

— Нет, я не так сказал! Просто ими руководило даже не чувство мести, это была самооборона. Они защищали свой шалаш и были правы! Мы в детстве сделали бы то же, а то и похлеще.

— За-ме-ча-тель-но! — неприятно усмехнулась мама. — Борцы за справедливость! А пострадал невинный человек. Ну, а если бы ребёнок зашёл, а не Ван Ваныч?

— Ну… дети в такой час не гуляют. И знаешь, этот Ван Ваныч тоже хорош! Получается, что мы поощряем? Выходки этого Щеколдина и его дружков? — папа сердился всё больше. — А с их стороны разве не подлость, так издеваться над шалашом, который ребята строили с такой любовью! Ведь ты, Лера, туда даже не заходила. Это кошмар какой-то: вонь, грязь, похабщина. Вандализм! Да-да! И я счастлив, что моя дочь чувствует, как это скверно, противно, что у неё горячее сердце, и она с этим борется! — у подслушивающей Петьки затеплели уши. — И ты меня не переубедишь!

Мама вздохнула:

— Я и не буду… Но с Веткой всё-таки поговорю. Хочу объяснить ей, что даже со злейшими врагами бороться надо по-честному. Ведь всё можно было решить как-то по-другому.

— Ну-ну! — совсем как Лёшка, усмехнулся папа.

Вечером того же дня мама зашла в детскую. Поцеловала спящую Галку и присела на Петькину кровать.

— Вета… — тихо позвала она. — Я хочу с тобой поговорить.

Больше всего на свете Петька любила разговоры с мамой. Тем более вот такие, серьёзные, по душам, когда никого рядом нет (спящая Галка не мешает, а Ирина придёт ещё не скоро). В такие минуты всё самое плохое в Петьке пряталось где-то в самой глубине, и казалось, будто этого и нет вовсе — плохого. Ни в Петьке, ни вокруг. Ей хотелось в эти минуты всё-всё рассказать маме, про все свои сомнения, радости и страхи, про дурацкие Лёшенькины слова, которые терзали душу, про Денька, про то, как хочется собаку. Из бешеной непослушной Петьки она превращалась в тихую маленькую Вету, всеми силами души тянулась к соединению с маминой душой. Ей хотелось, чтобы мама погладила её, получше укрыла одеялом и подольше не уходила, а что-нибудь рассказывала…

Но сейчас Петька понимала, что этот разговор не сулит ей ничего хорошего.

— Весь двор бурлит, — сказала мама пока не строго, даже почему-то с виноватой и печальной ноткой. — Вот что вы натворили…