Нонкина любовь

Короткий зимний день казался им длинным, бесконечным. После ужина они находили какой-нибудь предлог, чтобы поскорее уйти в свою комнату. Там было тепло, уютно. Не успев закрыть за собой дверь, они бросались друг к другу. Петр обнимал ее тонкий стан и в безумном порыве нес на кровать. И долго не мог оторваться от ее наивно-преданных губ, от покорного, нежного и крепкого, смуглого тела, а она вся была во власти его мужской, неутолимой страсти.

В эти ночи они не смыкали глаз до зари, упоенные ненасытной любовью, наивно мечтая о своем будущем, о доме, о детях. Иногда даже спорили и ссорились с милым притворным упорством.

— Я хочу дочку, — говорила Нонка.

— А я сына.

— Мм! Девочки милее.

— Если ты родишь девочку, я и не взгляну на нее, подарю каким-нибудь бездетным людям. Я не шучу, говорю правду…

— А лучше всего иметь двух детей — мальчика и девочку.

— Так я согласен.

— Девочка будет похожа на тебя, а мальчик на меня.

— Лучше, чтобы оба походили на меня.

— Почему?

— Потому что, если они пойдут в тебя, станут свиноводами.

— Ты что меня дразнишь? Какой ты плохой, плохой, плохой!

Сон смыкал их отяжелевшие веки, и они погружались в сладкую дремоту.

— Ну, а как мы их назовем? — спрашивала Нонка, засыпая, а Петр что-то хрипло бормотал, тяжело дыша ей в щеку.

Дома как будто позабыли, что Нонка в отпуску. Когда однажды рано утром она собралась в путь, все почувствовали, как будет пусто без нее. Петр вышел проводить ее. Выпал первый снег. День был холодный, ясный, равнина ослепительно блестела на солнце. Нонка, укутавшись в шерстяной платок, быстро шла, оживленно рассказывая о предстоящей работе. Петр молчал. Его раздражало ее отличное настроение. Недалеко от фермы он остановился.

— Ты не зайдешь?

— Нет. Когда ты вернешься?

— К семи, а, может, и запоздаю немножко.

Петр нахмурился и посмотрел в сторону:

— Не хватает тебе, разве, дня, что ты и вечером…

— Нельзя, Петя. Как же оставить дело недоделанным?

— Подумаешь, важное дело!

— Петя, прошу тебя, не говори так, ты всегда надсмехаешься над моей работой.

— Ну, иди, а то опоздаешь. Свиньи плакать будут, — сказал Петр хмуро, круто повернулся и, не попрощавшись, зашагал в село.

За обедом еще сильнее почувствовалось Нонкино отсутствие. Дом как-то сразу опустел, не хватало той праздничности, которую сноха внесла в жизнь. Сели на стол, но никто и не притрагивался к еде, как будто ожидали, чтобы и она села с ними.

— Вот это не хорошо, — сказала вдруг Пинтезиха.

— Да что? — спросил Петр, протянув руку за хлебом.

— А то, что невестки нет. Не прошло и месяца, как она у нас, а уж опять прочь. Я-то подумала — помощница будет мне, а оказалось…

Ни Петр, ни отец его не промолвили ни слова. Хлебали горячий суп, глядя в тарелки. Пинтезиха начала снова:

— Сказал бы ты ей, чтоб сидела дома. Поработала и хватит. Пускай там кто заменит ее. Теперь она мужняя жена, у нее семья, даст бог, и дети скоро пойдут, а то так каждый в свою сторону тянет. Никуда это не годится.

Пинтез положил ложку и посмотрел на жену исподлобья.

— Раз уж взялась за работу, бросать нельзя. Будет она и здесь помогать по возможности. Да и ты еще на ногах хорошо держишься, сможешь обед сготовить. И не суй нос, куда не надо.

Пинтезиха вздохнула и промолчала…

Нонка возвращалась вечером бодрая и веселая и сразу принималась помогать свекрови. Когда надо было стирать или месить хлеб, она вставала в полночь. Успевала до восхода солнца все сделать и вовремя уходила на ферму. Но Пинтезиха вечно была недовольна. Ходила по дому сердитая, хозяйничала будто через силу, а, садясь или вставая, каждый раз жаловалась, что у нее в пояснице колет, живот болит.

Иногда Нонка оставалась ночевать на ферме. Подходило время опороситься десяти маткам, совестно ей было заставлять деда Ламби дежурить каждую ночь.

Дожидаясь ее, Петр беспокоился, нервничал, слонялся по дому. Его все раздражало, ужин не нравился, он ссорился с матерью из-за пустяков. Наконец поднимался к себе и ложился, не раздеваясь. Только что затопленная печь приятно гудела. В теплом воздухе пахло сырыми дровами, айвой и зрелыми яблоками, уложенными с осени в ларь. Ветер выл за окном, тихо и скорбно. Когда Нонка бывала дома, тихий, заунывный стон ветра звучал нежной колыбельной песней, а теперь он будил в душе тревожные, мучительные мысли. В этой тихой, уютной комнате, среди Нонкиных вещей чувство одиночества охватывало Петра все сильнее и сильнее. Он пробовал читать газету или книгу, но скоро это ему надоедало. Долго не мог заснуть, наконец его одолевал тяжелый сон, но вскоре он опять просыпался, забыв, что Нонки нет, протягивал руку и нащупывал пустое место на кровати. «Где же она? — спрашивал себя Петр, вдыхая сладостный аромат ее тела, исходящий от простынь. — К черту ферму, я хочу, чтобы жена была со мной!»

Еще в первые дни их связи он решил забрать Нонку с фермы, но, видя, как она увлечена работой, не решался огорчить ее. Петр был уверен, что она не послушается, а только охладеет к нему из-за этого.

Теперь, когда они уже поженились, в его власти было принудить ее бросить ферму. Он это сделал бы сразу после свадьбы, если б не партийная организация и совет правления. Все были очень довольны Нонкиной работой. Ее уважали, хвалили, ставили в пример другим. Петр знал, что, если он запретит Нонке работать, руководство кооператива воспротивится и не простит ему этого поступка. Он не хотел, чтобы поднимался шум, не хотел ссориться ни с Марко Велковым, ни с партийным секретарем Иваном Гатевым. Марко Велков — мягкий и добродушный человек, но Ивана Гатева — упорного и твердого, как кремень, — трудно переупрямить. До того, как стать партийным секретарем, он сапожничал. Петр считал, что Гатев не знает и не любит землю, и часто пытался спорить с ним по разным вопросам. Но сам он был беспартийным, а другие бригадиры — партийцы, и никто из них не решался поддерживать его. В конце концов он оставался один против всех, и некоторые даже стали называть его контрой. Зная, что на него нападут все, а в особенности партийный секретарь, Петр стал уговаривать Нонку по собственному желанию уйти с фермы. Никто не сможет задержать ее там, если она скажет, что после замужества хочет остаться дома.

Еще задолго до свадьбы Нонка поняла по шутливым намекам Петра, что он не одобряет и не уважает ее работу на ферме. Она много раз собиралась, но все не находила повода потолковать с ним об этом серьезно. Потом их отношения стали такими напряженными и нервными, что у обоих не было ни времени, ни желания говорить о посторонних вещах. После свадьбы Нонка сразу почувствовала, что Петру и его матери неприятны ее отлучки из дому, но она не ожидала, что они так скоро начнут ее этим попрекать. Она решила упорно настаивать на своем и сразу дать им понять, что не только не хочет, но и не может оставить работу, с которой сжилась за столько лет.

В то время как свекровь делала ей неприятные, но сдержанные намеки, что не плохо, мол, было бы сидеть ей дома, Петр изо дня в день становился все настойчивее и настойчивее. Вечером, вместо того чтобы, спокойно уснув, отдохнуть после любовных ласк, они допоздна разговаривали и спорили. Петр был резок и суров. Его раздражало Нонкино упорство, но он все еще надеялся, что она образумится и послушается его совета. Он скрывал от стариков, что принуждает Нонку оставить ферму, боясь, что отец встанет на ее сторону и помешает его планам. Однако мать видела, что происходит в его душе, и осторожно, но упорно бередила рану. Она все еще не могла простить Нонке, что та вошла в их дом против ее воли и навязалась ее сыну, обесчещенная и поруганная. Несмотря на свою ненависть к снохе, она, вместо того чтобы услать ее подальше, хотела видеть ее каждый день и каждый час — держать в руках. «Плоха ли, хороша ли — раз уж пришла в дом, выгнать нельзя, — думала со злобой старуха. — Лишь бы не закрутила хвостом — ведь только и смотрит, как бы из дому улизнуть. Осрамит она, чего доброго, и мужа, и всю семью».