Три французские повести

— Да, мсье Ратинье. Меня зовут Максим.

— Конфеты, Максим, любишь?

— Конечно, люблю…

Глод вынул портмоне, вытащил оттуда франки, оставшиеся после обмена луидоров в Сельскохозяйственном кредитном банке, присоединил к ним всю свою пенсию:

— Держи, малый. Тут вроде бы четыреста тысяч наберется.

— Четыреста тысяч!

— Да, только смотри родителям не говори. А то отберут. Спрячь-ка их в металлический ящичек и снеси на чердак.

Затем Глод повернулся к Бомбастому:

— Вот что! Отдай-ка и ты ему свои капиталы! Там, куда мы отправляемся, они прах один!

Сизисс тут же вынул все свои деньги, вручил их мальчику, а тот испуганно пробормотал: «Спасибо, мсье!»

— Теперь ты, Максим, будешь верить волшебным сказкам о добрых феях, — улыбнулся Глод. — Только не треплись повсюду, а феи и впрямь есть. Даже наш Бомбастый — чистая фея Карабосс.

— Тоже мне остряк нашелся! — проворчал Сизисс.

Ратинье погладил мальчика по головке.

— Ну иди, Максим. И запомни: вежливость — великая штука.

Мальчуган еще раз поблагодарил стариков и умчался вприпрыжку не помня себя от радости. А Глод царственным жестом швырнул свое портмоне в придорожную канаву и заявил:

— И никаких удостоверений личности нам тоже не потребуется! Так вот, в наше последнее утро на Земле хочу тебе сказать, Бомбастый, прямо скажу, что мы чертовски повеселились нынче утром!

Оба чувствовали себя легче гусиного пуха, которым набивают подушки, легче листка папиросной бумаги, лежащей рядом с пачкой табака, легче мыльного пузыря, который выдувают через соломинку. Вступив на опушку новой жизни, сулившей им больше свежих и радостных впечатлений, чем даже военные действия, за ходом которых издалека наблюдает важный генерал, они чувствовали себя ровесниками отрока Пурийона, ровесниками цветущего в изгородях боярышника, воробьев, рассевшихся по веткам. Даже библейский Енох и прочие святые, взятые живыми на небеса, не возносились столь безмятежно, как собиралась вскарабкаться туда эта пара пройдох больше чем скромного социального положения. Готовясь помериться силами с самим Иисусом Христом на его собственной территории в день его вознесения, они точно на крыльях летели по дороге, топча ее, как виноград, глотая, как вино.

В полдень они закусили кровяной колбасой, приготовленной еще накануне, когда забили свинью. Бомбастый просто обожрался ею, поскольку ему теперь уже не приходилось беспокоиться о своем давлении, пускай оно так подскочит, что поставит в тупик докторов, энтузиастов своего дела, но в то же время подозревающих в каждом больном симулянта. С двух до шести они предавались сиесте.

Уже вечером Шерасс, вооружившись раскаленной докрасна кочергой, выжег на траве участка Ратинье круг.

В полночь они сидели на скамейке и под звуки аккордеона принимали винцо Сизисса крепостью в двенадцать градусов и ждали грузовой летающей тарелки, каковую и разглядели в небе сначала в виде все увеличивающейся точки, а потом она, как огромный зонтик, опустилась во дворе. Двенадцать здоровенных такелажников с Оксо в красно-желтых комбинезонах, кулдыча, как индюки, в мгновение ока перетащили внутрь тарелки весьма живописное барахло по указанию Глода и Бомбастого.

После погрузки скарба, когда тарелка стала похожа скорее на общественную свалку или на судно, забитое тюками эмигрантов, чем на выставленные на аукционе вещи в стиле Кристи или Сотби, оксониане раскланялись и, став друг другу в затылок, влезли по очереди в свой летающий грузовик.

И грузовик унесло, как зернышко уносит ветром. Лишившимся скамеек Шерассу и Ратинье пришлось сесть прямо на землю. Глод взял на руки своего кота, который хрипло мяукал. Хозяин погладил жалкую головенку, всю в шишках былых побоищ.

— Вот ты и уезжаешь, братец. Если бы ты остался здесь, ты завтра уж окочурился бы. А теперь завтра ты вместе с нами будешь в раю!

Когда спустилась тарелка Диковины, Глод со своим котом и Бомбастый со своим аккордеоном поднялись на борт, веселясь, как семинаристы на каникулах. С ними вознесся в небеса и ящик с литровыми бутылками — надо же поддержать дух во время путешествия.

В ту самую минуту, когда Клод Ратинье и Франсис Шерасс затянули во всю глотку «Есть нам что выпить в небесах!», за ними герметически захлопнулись дверцы тарелки.

Глава четырнадцатая

Карл Шопенгауэр, инженер из Штутгарта, выскочил из своего «мерседеса» с такой быстротой, словно упал с облаков или, на худой конец, с лестницы. Сурово оттолкнув жандарма, который попался ему на пути, он, точно снаряд Большой Берты, ворвался в жандармерию.

— Прикадир! — завопил он не хуже Гитлера на параде в Нюрнберге. — Я кочу кофорить с прикадир! Сейчас!

Разнервничавшийся Карл Шопенгауэр уже расшатывал радиатор батареи центрального отопления, когда вошел бригадир Куссине в пижаме и с коркой застывшего на лице мыла — в появлении его не было ни капли торжественности, что объяснялось ранним часом, когда человеку более пристало заниматься утренним туалетом, нежели международными конференциями.

— Что случилось, мсье Шопенгауэр? — строго осведомился бригадир. — В такой час не тревожат французскую армию! Ваш народ приучил меня к большей дисциплине!

— Я ошитал до утреннего часу, каспадин прикадир! — завопил немец. — Я фител нефероятный вещь, каспадин прикадир!

— Узпокойтесь! Тьфу, успокойтесь! Объяснитесь яснее!

— Я ситеть, — просительным тоном произнес Шопенгауэр.

— Конечно-конечно, присаживайтесь.

Инженер обхватил голову руками и начал свой рассказ, прерываемый изредка чисто щенячьим визгом:

— Так фот, каспадин прикадир. Я уже лешал. Так фот, мне понатопилось по нужте… Как пудет по-франсуски?

— Неважно. Я понял. Продолжайте.

— Слофом, удовлетворив свою нужту, я уфител столь хорошая погота и подумал шутошку погулять по пурпоннесской теревне. Это феликолепно, каспадин прикадир, грандиоз. Прямо Фатерлоо долина, я тальше шел. Мой гигенишеский и боэтишеский прогулка привел меня к дому каспадин Радинье и Шерасса.

— Вот как? — встревожился бригадир. — Ну и в чем дело?

На сей раз Шопенгауэр заговорил тоном Федры, терзаемой призраками.

— В шем дело, каспадин прикадир? В том, што я фител, как с неба упал летающая тарелка, как… завсем как конфетти в тень прастник. Я фител, как тарелка присемлился на поле. Я фител каспадина Радинье с его катце и каспадина Шерасса с его аккортеон, как они флезали в тарелка! А ф ней бил ошень непольшой шитель Марса, весь в шерсти и с хоботом вместо нос. Дочно!

— Ну и в чем дело? — повторил бригадир, машинально облизывая губы вместе с мыльной пеной.

— А в том, каспадин прикадир, тарелка улетел быстрее, чем ваш Конкорт. Каспадин Радинье и каспадин Шерасс были бохищен инопланетянами, фот и фсе!

Бригадир Куссине удрученно присел к углу письменного стола, задумчиво закусил зубами кончик своей барсучьей кисточки для бритья, пососал ее, как ванильное мороженое.

— И вы тоже, мсье Шопенгауэр! И вы! Если уж вы начинаете видеть летающие тарелки, то куда же мы все идем, черт побери! Куда идем! Завтра летающие тарелки увидят и нотариус, и доктор, и аптекарь! И я тоже увижу ее в тарелке супа! И префект ее увидит на коврике у постели! А кончится тем, что сам Жискар увидит ее в бюстгальтере Анн-Эймон!

Тевтонец не перенес такого недоверия. Всей пятерней он вцепился в воротник пижамы Куссине, и воротник остался у него в руках.

— К шорту ваш Шискар! Вы мне не доверяйт, каспадин прикадир, отевайтесь, я вас отфезу! Боняли?

Карл Шопенгауэр с точки зрения экономической был достаточно силен. Шопенгауэр был инженером в Штутгарте. После недолгого колебания Куссине ополоснул лицо, нацепил форму и уселся рядом с немцем в его «мерседес». А инженер, все еще не отошедший от пережитых волнений, гнал до Гурдифло машину с такой быстротой, что только три, а то и два колеса, а уж никак не четыре касались дороги.

— Фот, — заявил Шопенгауэр. — Пософите их. Если они отвечайт, я ставлю фам аберитив, как у вас коворится!