Три французские повести

— Нет, но мы перевезем столько бочонков сала, сколько потребуется.

Глод устало прервал его:

— Ты меня в могилу сведешь. Ты совсем как баба, на все у тебя ответ готов.

Он встал, попробовал суп, неодобрительно покачал головой:

— Сейчас сварится. И подумать только, что из-за какого-то несчастного крестьянского супа вы все с ума посходили, а ты из меня вдобавок еще все жилы вытянул, да это же дело неслыханное! В жизни не видывал, чтобы такой урожай на дураков был! Лучше бы нам с Бомбастым в тот вечер не устраивать такого грохота, тогда бы ты не налетел на нас, как муха на навоз!

Оскорбленный этими словами, Диковина сглотнул невинную улыбку, морщившую его губы. И грустно прошептал:

— Вы хорошо подумали, Глод, прежде чем все это сказать?

— Еще как подумал!

— Не надо так! Потому что… потому что я очень вас люблю, Глод. Меня даже упрекают за это на Оксо, твердят, что это относится к разряду бесполезного. Что любить людей — это беда.

— Они, твои дикари, так прямо и говорят?

— Да…

— Черт побери, значит, прав я был, что не доверял этому зверью, у них и сердца-то нет. Я тоже, Диковина, очень тебя люблю и ничуть этого не стыжусь.

Лицо сына эфира просияло:

— Правда, Глод, что вы меня тоже очень любите?

— Люблю, хотя порой чуть что не силком заставляю себя дружить с таким чудилой. Я пью, а он глазами хлопает, не желает, видите ли, составить мне компанию.

Возбужденный этими словами Диковина, как истый герой, бросился в воду, отнюдь не прозрачно-белую, даже не в розоватую:

— Черт побери, налейте, Глод, и мне стаканчик!

— Минуточку! Не забывай, что стакан — это не просто стакан вина, а, так сказать, знак дружбы. А дружба, слушай, что я тебе скажу, дружба — это когда люди ровня, когда их водой не разольешь.

— Тем более! Стаканчик, Глод, и чокнемся за дружбу. А если мне станет худо, наплевать!

Глод успел перехватить бутылку, которую, забыв свою сдержанность, житель планеты Оксо потянул было к себе.

— Тихо, тихо! Не тронь ее! У тебя еще привычки нету, ты чего доброго свалишься, как будто под высокое напряжение попал. Поешь сначала супцу, чтобы кишки и все потроха хорошенько смазать, а потом уже пей помаленьку. Для начала совсем помаленьку. Слушайся старших, а то кончишь как те полоумные, что хуже настоящих сумасшедших, полоумные, что бистро на куски разносят потому, что пить не умеют.

— Я слушаюсь вас, Глод, раз вы меня так любите.

Помешивая скворчавшие на сковороде шкварки, Глод смущенно пробормотал:

— Видишь ли, так не говорят, не надо так.

— А как же тогда узнать?

— Это сразу видно, это чувствуешь. Вот если бы я явился к Бомбастому и брякнул ему, что я его люблю, он бы меня старой бабой обозвал. И я тоже бы так сделал, если бы он пришел ко мне дурака валять. Только ничего ты своим заправилам об этом не говори. Храни это все про себя, да получше храни. Слушай меня, это как с цветами. Вон у меня перед домом стоят горшки с анютиными глазками, настурциями, петуньями. Понюхаю их и радуюсь, но чего ради я об этом на всех перекрестках кричать буду. Запах хороший, и этого с меня достаточно. Усек?

— Да…

— Ну и слава богу, и не приставай ты ко мне со своими выдумками отправить меня на Луну словно спутник какой-то. Хватит с меня. Иди закуси! Вперед!

Он разлил по мисочкам тот самый суп, который перебаламутил всю планету Оксо, поставил под вопрос все ее институции, в двадцати двух миллионах километров от Гурдифло, хотя смотрели они на хутор как бы с высоты птичьего полета. Диковина ел суп с отменным аппетитом, разумеется, чтобы полнее ощутить этот миг удовольствия, донести его до 74 процентов своих компатриотов, к великому их удовлетворению, ибо им, откровенно говоря, несколько приелся экстракт из натуральных танталатов иттрия, смоченного раствором зеленых солей празеодима и прочих ингредиентов, безусловно укрепляющих организм, но вряд ли достойных быть поданными у Поля Бокюза и Алена Шапеля. Он поднес мисочку к губам и очистил ее языком от последних капель супа. Затем улыбнулся, а Глод с аппетитом рыгнул. Диковина тут же обещал, что и он скоро научится рыгать.

— А это совсем тебе ни к чему, — проворчал Ратинье, — говорят, что в высшем обществе на это косятся. Вот еще научишься воздух портить, как корова, тогда, считай, воспитание твое закончено!

Он с чувством взялся за бутылку. Диковина мужественно схватил стакан, ибо Глод по неистребимой допотопной привычке всегда ставил на клеенку два стакана.

— А мне, Глод? А мне?

Ратинье озабоченно покусывал усы:

— Я все думаю, хорошо ли я поступаю. Запомни хорошенько, поначалу ты завопишь, что сейчас помрешь, будто пулю в тебя всадили…

— Вы же сами говорили, чтобы я попробовал, если у меня есть честолюбие. Так вот оно как раз есть, и немалое! Достаточно меня там на Оксо унижали, три раза заваливали, когда я экзамен держал на право вождения их устарелых тарелок типа вашего «дион-бутон»! Наливайте, Глод!

Не без боязни Глод налил гостю вина, сдерживая прыть руки.

— Чокнемся! — громко возгласил Диковина.

Он чокнулся с Глодом, проглотил половину налитого хозяином стакана.

— Ну как? — беспокойно спросил житель провинции Бурбонне.

Житель Оксо жестом показал, что нужно, мол, подождать результатов опасного эксперимента. Вид у него был неважный, сначала он побледнел, потом покраснел, и только после этого лицо его приняло нормальный для него оттенок. А через минуту он, существо явно ученое и скрупулезное, провел вдоль всего тела каким-то локатором, который судорожно, словно икая, выбрасывал зеленые огоньки. Потом выключил свой аппарат Морзе и ликующе объявил:

— Все в порядке, красного света не было. Значит, это не опасно.

А Глод тем временем думал, что бригадир Куссине не изобрел пороха, запугивая все слои трудолюбивого населения кантона. Потом с живым интересом спросил:

— Да это всякий знает, что не опасно, скажи лучше, как, по-твоему, на вкус, а?

— По-моему, прекрасно сочетается с капустным супом…

— Еще бы тебе не сочеталось. Раздавим еще по стаканчику?

— Раздавим.

Диковина выпил еще полстакана вина, что довело его недолгий опыт до целого стакана. Он размышлял, положив руку на то место, что заменяло живот жителям Оксо, скромного астероида, забытого где-то в правом углу некой затерянной галактики. Он убеждал себя, что Пять Голов в Комитете излишняя роскошь. Что все Пять Голов должны стушеваться перед тем, кто изобрел не только капустный суп, но и радость жизни. Короче, что его собственная голова в самом ближайшем будущем вполне может осуществлять власть, что было нелепо с его стороны и дальше расточать ум впустую.

— Глод, — промямлил он, — у нас в правительстве только одни придурки. Я их всех заменю одним собою, прогоню их всех, как дам им пинка под зад! Ты меня понимаешь, Глод? Что ты об этом думаешь?

— Думаю, что ты от одного стакана окосел и что тебе не мешало бы, пока еще не поздно, лететь восвояси.

— Никто меня не любит! — заголосил Диковина и зарыдал, уронив голову на скрещенные на клеенке стола руки.

— Да нет же, я тебя люблю, — сердито проворчал Глод, не без труда волоча своего гостя к хлеву.

— Меня целовать надо! — жалобно стонал Диковина, примащиваясь бочком на сиденье своей тарелки.

— Не забудь взять суп, — буркнул Глод, ставя бидон рядом с сыном Оксо.

И тут же бидон с сухим стуком словно бы прилип к одной из перегородок.

— Целуй меня! — умолял Диковина.

Еле сдерживая ярость, Глод поцеловал его и сам захлопнул со всего размаху дверцу космического корабля.

На прощанье Диковина одарил его добродушной пьяной улыбкой и потянул рукоятку, по всей вероятности, заднего хода.

Пренебрегши широко раскрытыми дверьми хлева, астронавт двинулся в обратном направлении, что сопровождалось диким грохотом рухнувших досок. К счастью, доски оказались трухлявыми.

Диковина, взмыв в небо, проверил правильность взятого курса, направляясь по обыкновению в сторону Мулена. Тем не менее он несколько часов бороздил космос, принял за Оксо другую планету и уверенно приземлился на Йолдии, где жили моллюски, которые и продержали его в качестве заложника целых две недели.