О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

Евгений Федоров.

О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

Повесть

I. Что есть гений?

Раскинешь умом, начнешь ретиво мозговать о Кузьме, о его житии, тут без Бердяева никак нам не обойтись, это точно (кстати, и Кузьма любил выразительные цитаты, его рассказы и весь дневник нашпигованы, перегружены, пестрят цитатами, то Маяковский, то Цветаева, не удивительно, простительная слабость: современный постмодернизм держится на обширных цитатах из чужих текстов, в этом весь Джойс).

В одной из ранних книг Бердяева “Смысл творчества” есть пронзительные, царапающие, удивляющие слова: “Гениальность — (по существу) трагична, она не вмещается в „мир” и не принимается миром… Гениальность не может объективизироваться в творчестве дифференцированной культуры, она не относится ни какой специфической форме культуры, не производит никаких специфических ценностей… В таланте воплощается дифференцированная функция духа, приспособленная к поставленному миром требованию. Гениальная натура может сгореть, не воплотив в мире ничего ценного…”Читаешь эти строки, радуешься, как ребенок, прикидываешь. Как это верно! Не в бровь, а в глаз. Как это все о Кузьме. Если не с самим пассажем Бердяева, то с нашей безудержной увлеченностью Кузьмой (я на всю жизнь отравлен, болен, уязвлен Кузьмой, и не один я) и тем, как мы его интерпретируем, уж наверняка, это как пить дать, согласился бы Розанов, поддержал, одобрил, поощрил бы нас (Бердяев, Розанов несовместимы, по отношению к Бердяеву — Розанов на противоположном философическом полюсе, целиком и полностью вне романтизма, вне гностического бунта против великой пошлой серятины, называемой жизнью), вот почему мы так уверены и что имеем ввиду: этот самый Розанов своих друзей Шперка, Руца, надо же! считал даровитее, самобытнее, оригинальнее Льва Толстого (“Толстой…Когда я говорил с ним, между прочем, о семье и браке, о поле, — я увидел, что во всем этом он путается, как переписывающий с прописей гимназист между “И” и “I” и “Й”), вот те раз! вот те два! как вам это нравится (мне: ужасно!), кто Толстой, мы вроде знаем, в школе проходили, “Война и мир”, “Маша и медведь”, а кто такие Шперк, Руц, сие знают лишь специалисты по Серебряному веку, они научные комментарии пишут, они вообще все знают, что имело место быть в ту эпоху (это их хлеб).

II. Хотим мы этого или не хотим, но Кузьма тоже гений

Что же было главным в Кузьме, моем, нашем друге? Так и тянет, трактором тянет, заявить: — Гениальность! Дар понимания другого человека, проницательность, особая восхищающая всех интуиция, как ни странно, хочется даже сказать, женская, колдовская, обволакивающая, пленяющая, ранящая, поражающая тебя. Вот это да! Особый дар общения. Во всяком случае в ипостаси благочестивости и святости он никак и никому не откупоривается (гениальность и святость, Пушкин и Серафим Саровский — у цитируемого выше Бердяева резко противопоставлены). Да, так, в счастливые, лучшие моменты своего бытия Кузьма был гениален, личность великая, неповторимая, живое воплощение гениальности, запросто мог выдернуть и извлечь вас из пучины банальности: рядом с ним вы ощущали себя как бы в сфере воздействия Святого Духа, ваша душа как бы истончается, что-то вроде своеобразного гипнотического воздействия, вы сами становились умнее, ярче, талантливее, дерзновеннее, и вы, естественно, нескончаемо благодарны Кузьме за эти мгновения, минуты, часы, на всю жизнь их запомнили. Кузьма — наше незаходящее солнце, его оригинальная, необыкновенная, яркая индивидуальность оказала мощное влияние на многих представителей творческой интеллигенции (проза, поэзия, литературная критика, кино). О нем, как об исключительном явлении нашей жизни, писали П. Гольдштейн (Израиль), Г. Лесскис, Г. Лепин, Т. Янушевич (Новосибирск).

III. Штрихи к портрету Кузьмы

1. Гений, парадоксов друг

Самое время, да и давно пора, дать краткую биографическую справку, Кузьма (Анатолий Иванович Бахтырев), 1928 — 68, москвич, связь и тесная с деревней Будыльцы, это где-то, если не ошибаюсь, Владимирская область, “ далеко кругом видать” , “я люблю деревню…” ,красота неописуемая, из Будыльцов тетя Маня, о которой любил художественно распространятся Кузьма, отец — чуть ли не герой гражданской войны, кавалер ордена Красного знамени, помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки, вроде не апокриф, размахивал шашкой, не был врагом бутылки, хухры-мухры, все само собой разумеется, умер своей смертью в 31-м, помнится, рассказывали, от туберкулеза, нормальная болезнь девятнадцатого века, сейчас, говорят, научились лечить, сильные лекарства придумали; такие, как он, не нужны оказались в тридцатые годы, их оттеснили, оттерли от пирога буржуазные специалисты, беспартийные умелые, конструктивные, ловкие хозяйственники, а 37-й год вообще поубавил амбиции этой никчемной публике, оказавшейся невостребованной жизнью, оказавшейся не у дел; надменный, так ничего и не понявший Троцкий, полетевший стремглав под каток истории, усмотрел во всем этом перерождение, измену революции и делу пролетариата, мыслители типа Федотова оценивали сдвиги положительно, тихо радовались, чуть злорадствовали (отметить следует, что напрасно недальновидные радовались); в Будельцах, кажется, встретились отец с матерью, она из простых; мальчик рос без отца, сирота, пороть некому, отсюда — семилетка (образование Кузьмы — семь классов, вообще-то может и шесть, парадокс, “гений, парадоксов друг” (Пушкин), хе-хе! разгильдяй, шалопай, народен, эдакий самородок, неуч, а мыла не ест! как же так? а влиял, а вертел, как хотел, лидер интеллектуалов!?

Снова свистнем и призовем на помощь спасителя Бердяева: “…тот, кто вступает на путь… гениальности, тот должен пожертвовать тихой пристанью жизни, должен отказаться от своего домостроительства, от безопасного устроения своей личности… В гениальности всегда есть какое-то неудачничество перед судом “мира”, почти ненужность для “мира””. В 46-м умерла и мать, стал круглым сиротой, сердобольные соседи помогали, за квартиру, газ, электричество они платили, их надо уразуметь, пожалеть, у него отдельная комната в общей квартире, у Красных ворот это, Кирова 20, второй этаж, направо, входишь, первая дверь опять направо, устраивались интеллектуальные сборища и побоища, шайка-лейка, вертеп, треп, безмерный треп, компания длинноволосых, дым коромыслом, прокуренная комната, вечно хлопает дверь, вечно кто-то ночует, пакостят, не тушат свет в уборной, управы и удержу нет, кошмар какой-то, ночные бдения, интеллектуальное напряжение, споры до одурения о Наполеоне (не о пирожном: в те годы, карточная система, в нашем, хлебнувшем войны, голода, поколении никто не знал, даже и не слыхивал, что есть пирожное “Наполеон”), Ромен Роллан, индийская философия, Рамакришна, определение материи, что такое материя? ум за разум заскакивает, выход в астрал, нам казалось, этому способствовал климат кузьмовской комнаты, что ось мира пронзает эту славную комнату, огненную, даже наверняка так оно и было, мемориальную доску давно следовало прибить, денег все не соберем; естественно, чем это махровое безобразие должно было кончиться и кончилось, загудели, как миленькие, время такое было; для Кузьмы это — 1948 год, самый конец, три года терпели соседи — ангелы во плоти; Кузьму сначала забрили в армию, не ходи-ка ты, Ванек, во солдаты, на проводах мы напевали, подпевали, взяли из армии, признанный вожак студенческой компании…

2. Опять двадцать пять

(Кононов, наш следователь, на подначку другого следователя, зачем-то заглянувшего, зашедшего майора, почему-то все они там были, как на подбор, майорами, мол, у тебя опять детский сад, ответил:

— Университет чистим!),

… в лидерство и МГБ верило, признавало, и Сталин верил…

(в данном случае они не промазали, Кузьма — лидер, а вообще-то эту публику истина не больно волновала, шили дело — и все тут, на этот сюжет заслуживает внимания одно тонкое и ядовитое наблюдение Солженицына: кто-то, побывавший во многих переплетах, имел возможность сравнить ГЕСТАПО и МГБ, методы дознания и там и здесь были грубыми и суровыми, но рассказчик отдавал все же предпочтение ГЕСТАПО: когда выяснилось, что он ни при чем, не виновен, его освободили, ГЕСТАПО волновала истина, наше следствие истина вовсе не интересовала, за арестом железно следовал лагерь, никого не колышет, виновен ты или нет)