Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

— Помнишь, как мы читали Карлейля? — со вздохом спросил Де Пальма.

— А помнишь Майорку? — перебил его Сантьяго.

— Ayuntamiento? [72]

— Крепость?

— Оружие?

— Договор?

— Домек?

— Соррилья?

— Пасиг?

— Янки?

— Тележки?

— Бинондо?

— Театр?

— Оперу?

— Ассигнации?

— Дело?

— Запрещенную литературу?

— Парки?

— Puñal? [73]

— Мошенников?

— Гулящих женщин?

— Фанданго?

Де Пальма хмыкнул и показал рукой на нищих, заполнивших улицу.

— Взгляни, сколько голодных развелось: точно болезнь на посевах риса.

Сантьяго посмотрел на женщин и детей, ритмично раскачивавшихся вместе с корзинами на пыльной дороге, стонущих и просящих только одного: риса! Рис — притча во языцех, больная проблема города. Кругом только и разговоров что о рисе — вареном, жареном или сыром, да о крупице соли. Риса теперь не бывает даже на свадьбах.

Сантьяго смотрел на набережную, на тела людей, вытянувшихся в линию от пожарного гидранта до зернохранилища, слушал разговор прохожих о Бомбе.

— В наше-то время Бомбы не было, а, caballero [74]? — сказал он.

Продавец цветов снисходительно улыбнулся:

— Бомбы всегда были, Сантьяго. И всегда будут.

— А где Рубен? — спросил Сантьяго, озираясь по сторонам. Ему был нужен союзник в споре.

— Нельзя остановить прогресс. Такова воля нашего создателя и ученых.

— Когда-нибудь я сделаю людей свободными.

— Брось, caballero. Твое дело — водку пить. Что бы ты ни делал, Бомба все равно упадет. Спроси тех, кто ишачит за корзину риса. Спроси матерей. Спроси детей, Бомба у них в животах. И в ломбардах.

— Это не так!

— Нет, так. Она все равно что бог, которому наплевать на нас.

— Ты что, viejo [75], веру потерял?

— Я моложе тебя на два месяца, — сказал Де Пальма.

— Ты, брат, не отвлекайся от темы.

— Веру, говоришь?

— Мы же за нее боролись!

— Мы за Человека боролись.

— А разве это не вера? Человек — не религия?

— Человек храбрится, лежа в больнице, врачи лечат его, как могут, чтобы возродить в нем, одиноком, память о прошлом. Он царствует в кресле-каталке, дожидаясь дня и тоскуя по ночи. Не люди уж мы — ни ты, ни я. От Человека только и осталось что слабость в руках и ногах, да седина в волосах.

— А величие?

— Фиаско. Человека как бы бальзамировали; вот, мол, вам Надежда, которую спрятали, разложили на части, исследовали, анестезировали; музейная редкость, лишенная наследия. Вот оно, — Де Пальма показал рукой на скопище людей на тротуаре, — наше наследие. Вот за что мы сражались: за то, чтобы торговец, взяв у нашей земли рис, заставил народ голодать. Уж не ослеп ли ты? Разве не видишь, что люди голодают? Или оглох? Разве не слышишь ропот? Сидишь тут и бормочешь о Человеке, из-за ошибки которого случилось все это. В этом его величие?

Сантьяго отшвырнул от себя кружку.

— Изменник! — крикнул он. — Когда этот Человек шел, то каждый цветок перед ним склонялся. Слышишь ты, мелкая твоя душа?

Де Пальма с гневом посмотрел на него.

— Почему мы постоянно ссоримся? — спросил Сантьяго.

— Потому, брат, что нам не остается ничего другого. Мы не путаем дат, не забываем фактов, но лишаем их смысла. Этот великий Человек должен постоянно страдать из-за своей ошибки, иначе мы перестанем уважать его. Воскреси его, Сантьяго. Воскреси. Я жажду снова увидеть наш день, когда ты, напившись из ручья, у которого стояла, точно дракон, его грозная супруга, вглядывался в лесные заросли, принимая за врага каждый куст акации. Воскреси его для меня, caballero. Без него и мне жизни нет. Теперь его не знают, никто не знает. Но мы-то с тобой, мы, последние обломки памятника, знаем. Только это знание и помогает мне дышать.

В этот момент послышалось шарканье ботинок, и на скамью рядом с ними сел, бросив на грязную стойку книжки, худой взъерошенный парень.

— Припозднился ты, Рубен, — приветствовал его Сантьяго, радуясь новому собеседнику.

Рубен незаметно кивнул хозяину, и тот налил ему большой стакан водки. До краев.

— Вчера я хотел подарить Элене значок моей студенческой организации, — хрипло сказал Рубен, — но она не взяла. На мой вопрос ответила, что любит меня как брата.

Де Пальма захохотал. Лицо Сантьяго потемнело.

— Всех ненавижу, — сказал Рубен, понурив голову.

— Так уж и всех? — раздраженно спросил Сантьяго.

Парень злобно засмеялся.

— Куда ни глянь, всюду обманутая любовь. Любишь жену, а она бежит от тебя к другому. Лучший друг делается твоим врагом. Любишь свою профессию, а она никому не нужна, и тебя выбрасывают на помойку. Любишь собаку, а она тебя же кусает. Любишь бога, а он насылает бедствия.

Сантьяго сердито погрозил пальцем.

— Любишь сына, а он становится чужим.

— Не считай себя Иовом. Пророки давно уж отреклись от Библии.

— Думаешь, если ты клерк с грошовым жалованьем в какой-то захудалой конторе, то можешь хулить свое правительство?

— Правительство? — фыркнул Рубен. — Это не правительство, а ничтожество, которое не может спасти от голодной смерти даже бездомного ребенка. Оно настолько ослепло, что не видит несчастных, мрущих, как мухи, перед церковью Кьяпо. Так хромает, что не способно дойти до центрального проспекта и увести оттуда нищего инвалида. Не то чтоб я очень уж пекся о народных массах. Но надо же залечить их рану.

— Разве ты не понимаешь, что ты и есть та самая рана?

— Поэзия! Триста лет нас грабили, увозили наш рис на Запад, а мы славим Человека и его писания, которые он создавал в Европе! Раба метафорой не сделаешь свободным! Так что танцуйте и пойте свои сарсуэлы [76], вот он, наш рис: в кружке, а не на полях!

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — насмешливо сказал Сантьяго. — В мои годы была Испания, был Договор и был Человек. И этого мне хватало. Его образ в моей душе так велик, что дотянуться до него может только любовь; разговаривать с ним можно только языком гитары. Por Dios [77], современный молодой человек, у тебя есть настоящее, но нет будущего — ничего, кроме газетной болтовни, ты затаптываешь в грязь последний лепесток сада. Добавляешь воды туда, где должен бы наводить мосты. О, родина, для него ты никогда не была тем, чем была для меня — моим именем, моим мечом, моей броней, моим украшением и моей памятью, я один как перст! Поклонение Человеку перешло в поклонение шлюхе! Не голосу человеческому, а музыке, записанной на пластинку! Adios [78]…

Де Пальма захлопал в ладоши. Не обращая на него внимания, Сантьяго продолжал:

— Гляжу я на тебя и погружаюсь в Кандабу; гляжу и вижу трещину в зеркале в Малолосе, где когда-то держал под уздцы Его коня и касался кончика Его сабли. Все это навсегда осквернено в твоих глазах — глазах, за которые я никогда не стал бы сражаться, ибо это не те глаза, за которые стоит сражаться.

Из беззубого рта цветочника исходило сиплое дыхание.

— Еще по чарке, patrón [79],— попросил он.

Сантьяго так разошелся, что даже скамья ходила под ним ходуном.

— Когда они схватили Его в Паланане, я был сам не свой: помутился разум. Без этого Человека и острова были не острова; без Него вообще ничего уже не было, кроме отступников, продавшихся Западу за понюшку табака. Нас не победили — нас предали.

— Arriba [80]! — воскликнул Де Пальма.

Но Сантьяго трудно было остановить.

— Ты видишь в людях только плохое.