Современная африканская новелла

— И за это — семьдесят франков? — пробормотала одна из бельгийских дам с презрительной усмешкой.

— Завтра утром в десять часов, — гордо объявлял Жорж у каждого столика, — представление будет повторено. Для взрослых плата та же, для детей — тридцать франков. Вы сможете снова увидеть фокусы.

— Ну, это уже чересчур! — ответил за всех один из бельгийцев. — Это слишком дорого. Нельзя брать по восемьдесят франков за какие-то полчаса. Неужели он больше ничего не знает?

Его поддержал полуодобрительный ропот остальных пассажиров; впрочем, кое-кто все равно уже собирался уходить. Когда причина нашего недовольства дошла до Жоржа, гордое выражение солидного импресарио постепенно сползло с его лица и сменилось растерянностью. Но вдруг он успокаивающе замахал рукой: сейчас все будет в порядке, он все исправит, и эта его идиотская уверенность, основанная бог знает на чем (в случае недовольства нам вернут деньги? покажут еще одно представление бесплатно?), передалась нам и заставила отдать наши 70 и 80 франков в качестве требуемого от нас залога.

После этого он подошел к фокуснику и заговорил с ним тихим быстрым убеждающим голосом с оттенком горечи и раздражения, обращенного то ли против фокусника, то ли против нас, мы понять не могли, потому что никто не знал языка, на котором они говорили. Бармен перегнулся через стойку, чтобы лучше слышать, а черный ассистент флегматично взирал на всю эту суету.

В конечном счете лишь двое из пассажиров отправились спать, остальные, посмеиваясь, сидели на своих местах, но чувствовалось, как среди зрителей нарастает напряжение. Было очевидно, что никто из них не любит оставаться в дураках и гордится тем, что никогда никому — о, никому! — не позволял себя провести, даже черномазым, у которых нет и не может быть истинного представления о честности, поскольку все они в той или иной степени жулики и мошенники. Наши чувства — я говорю о себе и моем муже — весьма отличались от чувств большинства, но внешне это было незаметно. Проще всего было бы обратить все в шутку и расценить это представление как довольно наивную попытку выудить из наших карманов сто пятьдесят франков, но мы самоуверенно полагали, что поступить так значило бы выказать некую оскорбительную снисходительность к этим людям только потому, что они чернокожие. Если уж они решили заняться делом белых людей, будь то фокусы или управление страной в наш двадцатый век, надо быть к ним справедливыми и спрашивать с них как с равных. Ради самого фокусника и ради нашего отношения к нему как зрителей он должен честно отработать эти сто пятьдесят франков! Мы допили свое пиво, к которому привыкли на судне, а горячий спор между фокусником, Жоржем и барменом все еще продолжался.

Фокусник был непоколебим. Едва Жорж заговорил с ним, он начал отрицательно мотать головой и в течение всего разговора продолжал укладывать свои волшебные принадлежности — карты, яйца, бумажные цветы. Он скалил зубы и на все доводы вновь и вновь отвечал тоном категорического отказа. Жорж и бармен буквально обрушивали на него водопады слов, уговаривая, насмехаясь и подзадоривая. Совершенно неожиданно фокусник уступил — вынужден был уступить, — пробормотав нечто похожее по тону на неохотное согласие принять вызов и на предостережение, что-то вроде: «Пусть будет по-вашему, но я ни за что не отвечаю».

Жорж обернулся к нам со счастливой улыбкой. Он поклонился и воздел руки, к потолку.

— Я сказал ему: слишком мало. Сейчас он покажет еще. Вы увидите колдовство.

Он рассмеялся, подняв брови, и так затряс головой, что его фуражка с кокардой едва не слетела: всем своим видом он показывал, что для него согласие фокусника такое же чудо, как и для нас.

Фокусник тоже поклонился, и мы ему захлопали: это было по-спортивному с обеих сторон. Молодая жена опустила на мгновение голову на плечо своего младомужа со щенячьей физиономией и зевнула ему в ухо. Затем все мы обратились во внимание.

Ассистент, который успел снова оседлать свой стул, по знаку фокусника поднялся и встал перед ним. Фокусник провел руками по поясу брюк, заправил коротким решительным жестом рубашку, как бы заканчивая последние приготовления, и начал делать пассы перед лицом своего помощника. Тот мигнул, словно сонный пес, потревоженный мухой. У него было тяжелое угольное лицо с нависающим лбом, мощной нижней челюстью и широким носом, на котором единственный надрез татуировки казался чернильной кляксой. Длинные пушистые ресницы настолько затеняли глаза, что наверняка мешали ему смотреть. Черные руки фокусника с тонкими желто-розовыми кистями казались полупрозрачными; если он и был косноязычен, то жесты его, наоборот, отличались удивительной красноречивостью: его руки извивались, как змеи, и порхали, как птицы. И вдруг ассистент начал приплясывать. Он отступал от фокусника в дальний угол салона, неуверенно переминаясь с одной ноги на другую, втянув голову в плечи и согнув руки в локтях, как бегун, — эту позу любой африканец запоминает, едва научившись ходить, и может принять в любом состоянии, трезвый или смертельно пьяный и даже тогда, когда он еле двигается от старости. Сдержанный, но одобрительный смех раздался в салоне. Мы все искренне готовы были поддержать фокусника, раз уж он так старается. А он стоял, уронив руки, и его гибкое худощавое тело казалось таким жалким в свисающей с плеч дешевенькой чистой рубахе и слишком просторных для него серых брюках. Он спокойно смотрел на нас, а тем временем ассистент, сделав круг, начал приближаться к нему, пританцовывая и напевая… Но он пел женским голосом!

И тут все мы разразились хохотом, уже совершенно искренним, а не из желания поощрить чародея. В качестве гипнотизера он обладал превосходным чувством меры и времени, чего ему так не хватало при показе фокусов; пока смех еще не затих, он что-то коротко приказал ассистенту, тот подошел к стойке, схватил пустой стеклянный кувшин и «выпил» его до дна большими жадными глотками, словно после многодневного перехода через пустыню. Затем фокусник разбудил ассистента одним движением руки перед его лицом. Негр уставился на нас, ничего не понимая, однако даже тот факт, что он почему-то оказался в центре всеобщего внимания, не возбудил его любопытства: он снова уселся на свое место и широко зевнул.

— Пусть покажет, что он может сделать с кем-нибудь другим, а не с его помощником, — добродушно предложил один из бельгийцев, подзывая бармена. — Да, да, с кем-нибудь еще. Поди-ка сюда! Скажи ему, пусть попробует это с тем, кого он не знает.

— Вы так хотите, да? Жорж?

Жорж улыбался, кивая на фокусника, — каков, мол?

— Ну, хотя бы с Жоржем. Посмотрим, что у них выйдет!

— Нет, нет, пусть это будет кто-нибудь из нас!

Лоснящийся бочкообразный специалист по какаовым плантациям внес свое предложение полупрезрительным-полусварливым тоном, каким говорят люди, давно имеющие дело с африканцами, и удовлетворенно откинулся в своем кресле.

— Вот это мысль, не правда ли?

— Да, пусть попробует с кем-нибудь из нас, посмотрим, что у него выйдет!

— Вот именно, пусть попробует!

Все дружно поддержали предложение, и даже «медовомесячники» присоединились к общему хору.

— Но как быть с языком? — спросил кто-то. — Как он может что-либо внушить нам, если мы не понимаем его языка?

Но это возражение было отметено, и Жорж принялся объяснять фокуснику, чего мы хотим.

Фокусник не стал возражать: он быстро отошел на несколько шагов к самой стойке и решительно повернулся к нам лицом. Я заметила, как ноздри его тонко очерченного носа резко расширились и сузились, словно он два-три раза глубоко, полной грудью вздохнул.

Насколько я понимаю, мы ожидали, что он вызовет кого-нибудь из нас, кого-нибудь из мужчин, разумеется; специалист по какао и кое-кто еще явно были готовы услышать что-то вроде знакомого приглашения: «А сейчас, леди и джентльмены, попрошу желающих выйти на сцену!» Но, как ни странно, никакого приглашения не последовало. Мы сидели, уставившись на молодого неловкого негра, который медленно переводил взгляд с одного лица на другое, и никто не понял, как и когда началось это. Мы замерли, не спуская с него глаз. Он весь сжался, как зверек, загнанный охотничьей стаей. И пока мы сидели так и смотрели, ожидая, кого он выберет, позади нас послышалось какое-то движение.