Современная африканская новелла

— Да, — ответил он. — Я хотел было заявить об этом на суде, но передумал.

Она была поражена, ошеломлена, но у нее еще хватило сил задать новый вопрос:

— Но почему же?

Он опустил глаза.

— Я побоялся.

Она хотела закричать, но что-то удерживало ее. Ей хотелось обнять его худые острые плечи, целовать его разбитые губы, заживить его раны. Но, увы, это тоже ей было не дано.

— Извините меня, — сказала она еле слышно.

— Полно, это не ваша вина, прощайте, — ответил он.

И ушел.

Он сказал это решительно и твердо. И она поняла, что он ни за что больше не пожелает встретиться с ней. Ей хотелось крикнуть ему, что он сдался, сдался… Он тоже обманул, тоже предал ее…

За воротами суда светило солнце, оно швыряло свои холодные золотые лучи прямо ей в лицо. Ей стало нестерпимо больно, и она заплакала. Она плакала от поражения и одиночества, от предательства и несправедливости…

В Лондоне она чувствовала себя совсем одинокой. В семь часов вечера она раздвинула цветные занавески и распахнула окно в своей спальне-гостиной. В сумерках, серых, словно кладбищенские надгробия, она видела, как при выдохе у нее изо рта выплывает белое облачко.

Ей все теперь было безразлично.

Надин ГОРДИМЕР

(ЮАР)

АФРИКАНСКИЙ ФОКУСНИК

На кораблях всегда собирается публика определенного сорта, и наш корабль не был исключением. Разумеется, эти пассажиры не походили на завсегдатаев огромных, подобных плавучим отелям, лайнеров, которые странствуют по морям и океанам, уходя от непогоды и дождливых сезонов к новым солнечным берегам. Но, словно набранные не слишком требовательным театральным агентом актеры на заранее определенные жизнью роли, наши пассажиры, плывущие не через океан, а по реке Конго, были теми же самыми людьми, каких вы можете встретить всюду, пока не кончилась колониальная эпоха: те же самые персонажи плыли из страны, где они родились, в заморскую страну, где еще развевался их флаг.

Тут был старый тертый калач, который все время уводил с собой моего мужа и возвращал мне его буквально завороженным.

— Подумать только!.. Двадцать два года в колониях!.. Геологическая разведка для правительства… возвращался в Бельгию во время войны и был торпедирован… два с половиной года в концлагере… до сих пор хранит визитную карточку с подписью де Голля…

— Знаю, знаю, но я не хочу его видеть!

Однако, когда тертый калач нарушал наше уединение на палубе — обычно мы сидели напротив нашей каюты, — никакие уловки не помогали: он всегда ухитрялся поймать мой взгляд, едва я отрывалась от книги, и завести с заговорщической улыбочкой:

— Еще два года, и я буду попивать брюссельское пивцо и любоваться брюссельскими девочками. Лучшее пиво и лучшие девочки в мире!

Иногда мы стояли с мужем у борта, рядом, но отрешенные друг от друга и от самих себя, и смотрели на хребты враждебной и буйной растительности, которые река рассекала сверху донизу; в таких случаях он вдруг просовывал между нами голову и, бросив взгляд на берега, изрекал:

— Все цветет, все растет, а кому это нужно? Паршивая страна. Заросли и заросли, джунгли и джунгли — и больше ничего. Попробуйте зайти в такой лес на два метра, и вы никогда оттуда не выберетесь.

Он все время возвращался к своей излюбленной, самодовольной, хотя и не очень ясной мысли об отставке, которая, видимо, поддерживала его все эти двадцать два года.

— Заросли — и больше ничего…

С нами плыли офицеры санитарного надзора, один офицер полиции, механик-моторист, агрономы, рабочие-изыскатели, возвращавшиеся с женами и детьми из Бельгии после отпуска. Женщины казались изваянными из сала и пребывали в различных стадиях воспроизводства рода людского, начиная от предродового варианта до счастливого материнства, — последние опекали жирненьких деток, похоже, готовых вот-вот растаять на солнце. Имелся тут и священник, обычно сидевший целыми днями на палубе среди женщин, просматривая газетные заголовки; это был пожилой человек с выдвинутой интеллигентной челюстью; когда он вставал и опирался на перила, его объемистый живот приподнимал сутану, придавая ему неожиданное сходство с окружающими дамами. Была еще, разумеется, и парочка молодоженов, похожих на потомков некой расы трехногих, еще не научившихся ходить на двух ногах. Муж был довольно банальным, зато жена за первым же совместным обедом на борту показалась мне явлением совершенно неожиданным среди жующего стада. Очень высокая, такого же роста, как ее муж, она обладала удивительно длинными, — может быть, из-за того, что она ходила в шортах? — худощавыми ногами, на которых при каждом шаге выступали все жилочки и сухожилия. Ее необычайно тонкую, нелепую и в то же время элегантную фигуру венчала тяжелая голова с квадратной челюстью. В профиль ее лицо казалось просто хорошеньким, но спереди слишком объемистый бледный лоб, густые черные брови, очень большой рот с бескровными полными губами производили впечатление какой-то извращенной редкостной красоты. Она могла бы быть модной парижской манекенщицей или мечтою битников. А на самом деле была простой бельгийской крестьянкой, которой случайное сочетание физических данных и природной неряшливости дало то, что достигается лишь всякого рода искусственными ухищрениями.

Наше белое судно, широкое и высоко приподнятое над водой, как старинный колесный пароход на Миссисипи, обладало мощными дизелями, ровно гудевшими внизу, и мы толкали перед собой две баржи, загруженные легковыми автомобилями, джипами и цистернами с пивом, и еще одно пассажирское судно, выкрашенное скучнейшей коричневой краской; впрочем, вскоре оно было расцвечено всеми флагами стирки из третьего класса. Жизнь так и кипела на этом суденышке, стоило выйти на нос перед нашей каютой, и отсюда все было как на ладони: там брились, мылись, готовили еду, сновали с палубы на палубу, перелезали с кормы на баржи — сплошной кишащий муравейник! Кувшины с пальмовым вином все время передавались из нашего камбуза вниз, а оттуда на их камбуз. Время от времени из недр суденышка у нас под ногами выплывал поднос с маленькими чашками с салатом из маниоки, а потом мы видели прямую фигуру чернокожей красавицы, которая, легко ступая, выходила на палубу с подносом на голове. Свободно лавируя между опутанными тросами автомашинами, она скользила по загроможденным баржам с ленивой грацией официантки, знающей себе цену, изредка останавливалась, чтобы бросить презрительный взгляд на очередную корзину с вяленой рыбой, поднятую с приставшей на ходу лодки, или чтобы дать отпор лестным и оскорбительным заигрываниям бездельничающих матросов, и под конец снова исчезала в каюте маленького судна впереди нашего каравана.

Жена полицейского офицера заметила на одной из барж под нами сделанную мелом надпись.

— Боже правый, вы только полюбуйтесь на это!

В надписи не было обычных проклятий или прославлений, какие содержатся в такого рода лозунгах, обращенных ко всем вообще и ни к кому в частности: просто какой-то безработный из Леопольдвиля на неграмотном французском языке корявыми буквами приветствовал освобождение своей родины от белых угнетателей, которые ушли всего два месяца назад.

— Право, они сошли с ума! Воображают, что смогут сами управлять страной…

Эта веселая, крепко сбитая женщина с тонкой талией и широкими жирными бедрами под цветастой юбкой благодаря своей удивительной живости успела за двадцать четыре часа перезнакомиться и переговорить буквально со всеми пассажирами. Боясь, что я не совсем ее понимаю, она тут же прибавила по-английски:

— Они настоящие обезьяны, поверьте! Мы только обучили их кое-каким штукам, и все. А так — они просто обезьяны прямо оттуда. — И она показала рукой на тропический лес. Сквозь этот лес мы плыли день и ночь, когда бодрствовали и когда спали.