Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Что это? — спрашивал он себя, дрожа, несмотря на залившую его теплоту. Что это за огонь, что за странное ощущение? Он открыл дверь (ее оставили незапертой для врача) и побежал к балкону, который почему-то тоже был не закрыт и не зарешечен. Движимый чувством, которое он не стал анализировать, и силой, о существовании в себе которой он и не подозревал, он влез на перила и взобрался на крышу.

Что это? — спрашивал тихий голосок внутри. Что это за всепоглощающее чувство силы, целеустремленности?..

Он простер руки к темнеющему небу и весь отдался возбуждению, которое вздымалось в нем волнами света и тепла. И в этом сверкающем пламени тихий голосок настойчиво спрашивал: что это? Что это?

Он посмотрел вниз и чуть было не засмеялся, увидев сквозь легкую дымку пятнышки лиц. Он не мог видеть испуганного выражения глаз, в котором смешались страх и ожидание, приковавшие этих людей к месту.

Есть ответ, продолжал свое тихий голосок. В этом пламени, в этом свете, в этом чуде можно найти ответ.

Когда же он почувствовал, что падает, падает, падает в это пространство, которое обнимает, охватывает его тысячью рук, ответ прозвучал ясно и громко.

— Свобода! — прокричал он громким и сильным голосом, не узнавая самого себя. А те, кто слышал этот смеющийся, ликующий возглас, подумали, что он вскрикнул от страха.

Нестор В. М. Гонсалес

СОЛЕНЫЕ ХЛЕБЦЫ

Обычно я ложился спать в десять вечера, а вставал в пять часов утра и начинал свой новый день. Мне было четырнадцать лет. Если бабушка не забывала, то пятнадцать сентаво для булочника с улицы Прогресса уже лежали в пустой фруктовой вазе, что стояла на буфете. И как я радовался, позвякивая монетами в кармане! Я знал, что бабушке нужны были только мягкие булочки, потому что она недавно лишилась трех зубов. Нам, детям — моим двоюродным сестрам и мне, она всегда говорила, что самые лучшие булочки — это «соленые хлебцы», которые по-испански называются «pan de sal».

Соленые хлебцы! Почему они так называются? И почему у них такой особенный вкус? Может, тут все дело в муке и особой закваске? Несмотря на то что меня легко могли оттереть от прилавка другие столь же ранние покупатели, я отправлялся в пекарню, где в это время можно было увидеть, как обнаженные до пояса люди орудовали плоскими деревянными лопатами, загружая и разгружая утробу раскаленной докрасна печи. Почему эти хлебцы коричневые, как орех? Почему они такие маленькие — величиной с мой кулак? Почему они слегка обжигают губы?.. Меня распирало любопытство всю дорогу, пока я мчался по едва освещенной улице, ощущая приятную теплоту только что вынутых из печи булочек, которые в бумажном пакете я нес домой к завтраку.

Я хорошо знал, что бабушка не будет иметь ничего против, если я откушу от одной булочки. Может быть, можно было бы откусить и побольше — пусть потом, за столом, моя порция станет немного меньше. Но мне это казалось кощунственным, я не хотел обманывать ее доверия и приносил свою покупку всегда нетронутой. Бережно неся пакет, я внимательно смотрел под ноги и обходил стороной все темные закоулки.

Единственной наградой мне служила возможность лишний раз побывать на дамбе у моря и у дома Старого Испанца. Дом этот стоял ярдах в пятидесяти от берега реки. Если прилив был низким и часть речного дна не была покрыта водой, обнажались подводные камни, усыпанные осколками бутылочного стекла, — и тогда целиком была видна каменная стена, ограждавшая двор этого дома и делавшая его похожим на замок. В лучах восходящего солнца блестели серебром крыша прачечной и садовые навесы, притулившиеся к самой стене. В пасмурные утра свет из дома просачивался сквозь бамбуковые шторы, закрывавшие веранду, и будто повисал в четырех или пяти ярдах над землей. В августе, когда приходил влажный северо-восточный муссон и выгонял всех обитателей комнат наружу, трое слуг поднимали эти шторы ровно в половине седьмого утра, и они скрывались где-то под карнизом веранды. По скрипу их блоков я узнавал, что пора собираться в школу.

В этом доме мой дедушка провел последние тридцать лет своей жизни: он служил тут, ухаживал за банановой плантацией. Три года тому назад наша бабушка овдовела. Пока дедушка был жив, я часто расспрашивал его об этом доме, и однажды я узнал, что моя одноклассница Аида — племянница Старого Испанца.

В тихие утра я слышу, как стучат ее каблучки по деревянному полу веранды, и это тоже служит мне знаком, что пора поторапливаться в школу. Я быстро выхожу и стараюсь выбрать такой путь, чтобы она заметила меня: миную почту, прохожу по рыночной площади, потом мимо церкви, мимо больницы и, наконец, вхожу на школьный двор. Я прикидывал, как бы устроить так, чтобы ходить в школу с ней вместе, но потом решил, что это будет верхом неучтивости. Хватит с меня и того, что она в своей синей юбке и беленькой матроске идет на полквартала впереди и время от времени смотрит в мою сторону, даруя моему сердцу желанное и невыразимое блаженство. Я почему-то уверен, что на этом ее роль в моей жизни не окончится.

Ее имя вызывало во мне благоговение. Мне часто казалось, что я слышу какой-то таинственный голос, который говорил: «Ты можешь стать достойным произносить мое имя». И я старался вовсю, чтобы стать сильным, ловким и жить долго-долго ради нее. С каждой победой в очередной партии на гандбольной площадке — эта игра тогда была прямо-таки повальным увлечением — я чувствовал, как мое тело наполняется солнечной энергией, покрывается загаром, становится будто выплавленным из бронзы. Я старался также развивать свой ум и не растрачивать попусту присущее мне остроумие. В классе я стремился к тому, чтобы для меня не было ничего непонятного, не пропускал ни одного слова преподавателя. Наш учитель английского еще только думал, что спросить, а у меня уже был готов ответ. Однажды он читал нам «Дверь господина де Мальтро» Роберта Льюиса Стивенсона, и мы были настолько очарованы, что слушали затаив дыхание. Мне представилось, что где-нибудь, когда-нибудь, в неправдоподобном будущем, добрый старик с фонарем в руке тоже спрячет меня в потайной комнате, а когда настанет день, ошеломит сообщением, что отныне мне принадлежит рука Аиды.

Мне почему-то кажется, что имя ее оказывало такое влияние на меня и казалось мне таким нежным, потому что я играл на скрипке. Маэстро Антонио отмечал мои хорошие способности и проворство моих похожих на обрубки пальцев. Я быстро прошел начальные этюды и вскоре уже по памяти играл чуть ли не две трети альбома. Моя короткая загорелая рука научилась грациозно водить смычком по струнам.

Мастер Кустодио, руководитель нашего школьного оркестра, оценил мои успехи и перевел меня из вторых скрипок в первые. На концерте в День благодарения он даже предложил мне исполнить сольную партию, где надо было играть щипками…

— Новый Вальехо! Наш, местный Альберт Спелдинг!.. — услыхал я из первого ряда.

«Аида, — подумал я, — наверняка должна быть среди зрителей». Я быстро огляделся вокруг, но ее не увидел. Когда я вернулся на свое место, меня окликнул наш тромбонист Пете Саэс.

— Старик, тебе надо вступать в мой оркестр, — сказал он. — Вот увидишь, у нас скоро отбою не будет от приглашений. Скоро каникулы.

И Пете пожал мне руку. Он настойчиво уговаривал меня вступить в руководимый им частный оркестр «Минвилус». Я отговаривался тем, что не успеваю делать уроки, что не хватает времени и тому подобное. Но ему было уже двадцать два года, а я был, очевидно, еще слишком молод и не умел настоять на своем. Пете получал в школе небольшую зарплату, ему удавалось с грехом пополам содержать себя и старую мать. Поэтому он подрабатывал еще и тем, что выступал со своим оркестром раза три-четыре в месяц. Наконец он предложил:

— Давай завтра сыграем на похоронах китайца, с четырех до шести, вечером — на приеме по случаю двадцатипятилетия бракосочетания судьи Ролдана, а в воскресенье — на танцах в муниципалитете.