Современная датская новелла

С годами Герт по виду не на шутку опустился, и люди весело подшучивали над ним. Он был в их стеклянных глазах романтической реликвией прошлого и в то же время убедительным свидетельством того, как прогрессивно их собственное время. Его косой взгляд повсюду встречал одни приветливые взгляды, и многие шутки ради совали ему милостыню, приговаривая: «Так делали в старое время». Его особенно тянуло в темные улочки и закоулки, где было больше шансов встретиться с темными личностями вроде него самого, личностями, не извлекавшими пользы из положения вещей и потому способными смотреть на вещи беспристрастно. Встречая во время своих мрачных блужданий по городу людей, одетых хуже других, он пытался вызвать их на разговор. Он не решался говорить без обиняков, чтобы не попасть в глазную больницу, и таким он стал великим лгуном, что говорил то же самое, что и все другие.

«Жизнь превосходна!» — мог он, например, сказать. И если тот, к кому он обращался, выкинув руку, отвечал: «Превосходна!» — так больше ведь и говорить было не о чем.

В один из темных вечеров, когда луна светила так ярко, что он в ярости зажмурил глаза, чтобы не видеть ее отражения в окнах, он налетел на другого человека, однако не преминул буркнуть: «Смотреть надо!»

— Извините, пожалуйста, — сказал человек, оказавшийся стариком с палкой, — мне очень вас жаль, что я вас не вижу.

— О, извините, — сказал Герт.

— Охотно вам прощаю, — ответил слепой. — Взаимное прощение! Вы очень мило реагируете, когда мы на вас налетаем, но ведь это же потому, что вы сами нас не обходите. Раньше слепые привлекали внимание зрячих, это было слышно по их шепоту, и мне рассказывали, что одноногие привлекали внимание ходячих. Теперь вы стали более цивилизованными: теперь никто не видит, что у одноногого всего одна нога и что слепой не может видеть, и поэтому нас то и дело сбивают с ног. Ну, вам-то не удалось меня сбить, но вы, должно быть, тощий — кожа да кости. Мне слышно, как бьется ваше сердце, — чем вы больны?

— Не знаю, я ли это болен, — сказал Герт шепотом, словно боясь выдать себя, если будет говорить вслух.

— Ах вот как, вы задумываетесь над положением вещей. Я полагал, это нужно лишь тем, кто их не видит.

— Я вижу вещи не так, как их видят другие, — прошептал Герт, — и я не знаю, кто видит правильно.

— Если вещи таковы, какими они представляются зрячим, — сказал старик, — то я, во всяком случае, сужу о них неправильно. Когда-то говорили: то, что можно взять и потрогать, в самом деле существует, теперь так больше не говорят. Зрячий сбивает тебя с ног — он не видит, что ты слеп, это не вяжется с его воззрениями на жизнь, а что ты страдаешь от такой неувязки, этого он не чувствует. Ты падаешь и рассекаешь себе руку в кровь об осколки стекла, что валяются на земле, говоришь зрячему: «Пожалуйста, вы бы не могли убрать эти осколки?» «Но зачем же, — отвечает зрячий, — у осколков блестящий вид, и они так хороши рядом с красным». «Да, но мне-то худо», — говорю я, ибо я не отношусь к людям, благословляющим страдание, а они относятся к моим словам по-своему и поэтому говорят: «Худо? Мы не видим, чтобы вам было худо. Вы прекрасно себя чувствуете. К тому же нет на свете иного худа, кроме глазных болезней». Но послушайте, у вас ведь, вероятно, сердечная болезнь?

— Давно уже, — прошептал Герт, взявший слепого под руку, — никто не говорил ничего такого, что заставило бы забиться мое сердце.

— Это оттого, что я душеспасительную беседу веду. Но как же это вы меня слышите? Вас бы надо, пожалуй, в глазную больницу, а?

— Не доносите на меня глазным врачам!

— Ага, одно из тех существ, что обретаются во тьме, так я и думал! Я их по голосу узнаю. У нас такие есть в Институте слепых.

— Ну да, слепые, — понимающе сказал Герт.

— Ну да, и зрячие. Зрячие, желающие сохранить свою способность видеть. У нас врачи не носят стекол, иначе они бы не видели слепых. Если ты бесстеклый, а я это слышу по твоему шепоту, тогда идем со мной. Наши врачи дадут тебе убежище, они сразу увидят, что тебе грозит опасность ослепнуть.

— Мне?

— Им всем грозит опасность ослепнуть. Растет и растет Институт слепых: многие уже ослепли оттого, что носили все более и более сильные стекла.

— Так, значит, есть прогресс, — сказал Герт.

Слепой усмехнулся:

— Не забывай, что слепота отнюдь не может быть на пользу человеку.

— Но ведь тот-то и прав, кто не пользуется благами, разве не так?

— Не слишком ли ты уверен в своей правоте? А что, если бы положение изменилось в твою пользу?

— Есть надежда! — воскликнул Герт, не отвечая на вопрос.

— Уши даны тебе, чтобы слышать! — сердито расправился с ним старик. — Так слушай же: мы, живущие средь вечно незримого, не можем питать доверия к тем, кто знает лишь то, что зримо — на какое-то время. Неправы они, и это откроется даже зрячим, если не до, то после того, как они ослепнут. Но нельзя сказать, что видишь правильно, только потому, что не видишь того, что ложно.

— Истинно, — сказал Герт будто наугад, вслепую.

— Что ты хочешь сказать? — спросил слепой. — Люди ведь хотят всегда как лучше, и в этом зародыш всяческого зла. Когда-то у меня был брат-близнец, были мы с ним неразлучны, и стали мы оба оптиками. От частого пользования сильными линзами я лишился зрения, а он — хорошего расположения духа. Чтобы мы опять могли видеть одно и то же, он захотел вернуть мне зрение. Ведь он был оптик и думал, что достаточно изобрести очки, которые были бы достаточно сильными. Теперь он огромным памятником возвышается в центре этого города. Слепые ничего не узрели через его стекла и зрячими не сделались, зато те зрячие, что ничего не зрят, узрели то, чего прежде зреть не могли. Быть может, их зрение стало острее и правильнее, почем мне знать? Но когда стекло заменило им зрение, они перестали быть зрячими. Когда началась история стекла, их история кончилась.

— Вот мы и дошли до Института слепых, — сказал Герт.

— Уже? В какую ни заберешься даль, обратный путь всегда короче. Идем со мной, если дорога тебе твоя способность видеть.

— Разве не должен человек бороться за нее?

— Какая же это борьба, если ты лишь глаза закрывал? У нас ты можешь этого не делать. И, кстати, фронт проходит здесь, и он все дальше продвигается вперед. До той поры, пока люди не станут хозяевами истории, она будет двигаться вперед силою необходимости, лишь свободный добровольно шагает в ногу.

Слепой пошел в свой Институт, и Герт последовал за ним.

Итак, наша история силою необходимости движется вперед. Институт слепых расширяется и заполняется до предела, все более сильные стекла все быстрее сменяют друг друга, растет недовольство тем, что ничто не продолжается вечно. Никто не в состоянии видеть вещи в ослепительном блеске прежних дней, лишь боль воспоминаний пробуждает сильное стекло. Свободные люди стоят перед выбором: мыкаться вслепую, без стекол, либо оснастить глаза стеклами, которые сразу лишат их зрения. Кто бы поверил, что это те самые люди, которые в молодости все одинаково нравились друг другу? Теперь никто ни на кого не смотрит, все сталкиваются друг с другом и жалуются, что другие бесчинствуют, все толкаются, истекают кровью, и никто не видит других, которые тоже толкаются, и никто не видит крови, которая льется рекой. Власти в своей слепоте не видят никакого выхода, все мыкаются вслепую, Институт слепых подчиняет себе все общество, и немногие оставшиеся зрячими, старые глазные врачи Института да те, что в свое время были и до сих пор остались безочечными, хотя их жизнь уже подходит к концу, они теперь — единственные поводыри всех слепых. Они оставляют стены Института, не обладая сопротивляемостью по отношению к слепящему стеклу, что горит в глазах вновь ослепших, и когда они видят, как те без толку толкутся, взывая к невидимым небесам, они взволнованы увиденным: вот когда сбывается мечта их молодости, вот когда торжествует справедливость! Лишь давно ослепшие способны увидеть единственно насущное, лишь они могут сладить с блестящим стеклом, от которого пошла вся пагуба, им надлежит погубить губительное.