Из современной английской новеллы

Обедать он сел в тех же голубых трусах и белой майке. Транзистор играл неаполитанские поп-песенки.

— Неаполитанская музыка, — сказал он. — Из Неаполя. Она вам нравится?

— Иногда.

— А у нас есть секрет, верно? — сказал он Маризе. Она хихикнула.

— Секрет? — переспросила мать девочки. На этот раз мне показалось, что ее улыбка была только данью вежливости.

— Да, секрет. Наш секрет. Наш с Маризой.

— Ай-ай!

— Она ела карамельки. Мариза ела.

— Он сам их мне дал! — воскликнула Мариза. — Синьор Кавадзути!

— Molto gentile, molto gentile! [6]

Я попросил его жену передать мне воду. Она ухватила кувшин за носик и угрюмо протянула его через стол.

— Acqua, — сказал Кавадзути, — А как "вода" по-английски? Извините! — Он наклонился и смахнул прилипшие к моей щеке песчинки. — Grande scrittore, Шекспир великий писатель. Ма piu grande Dante. Но Данте еще более велик!

— Дело вкуса, — сказал я. Его сын ухмылялся, как добродушный, веселый пес.

Прежде мне нравился флорентийский выговор, словно отзвук едкого юмора Санто-Спирито, Борго Сан-Фредьяно. Но теперь, слушая, как разговаривают эти трое, я чувствовал, что он начинает действовать мне на нервы — "к" с придыханием казалось ненужной вычурностью, оно было оскорблением для слуха, для итальянского языка.

После обеда Кавадзути взял свой транзистор, повернулся к сыну и сказал:

— Allora un ро’ di caccia. Поохотимся немножко.

Несколько минут спустя со двора донесся негромкий щелчок выстрела. Я поглядел на Ансельмо. Он пожал плечами с неловкой улыбкой.

Я вышел на заднее крыльцо. Там стояли Кавадзути и Франко. Кавадзути прижимал к плечу мелкокалиберную винтовку. Он целился в сизого голубя, который бесцельно бродил по двору. Кавадзути улыбался улыбкой напроказившего ребенка. Франко тоже улыбался — но без тени смущения.

Голубь подошел ближе — до него было теперь не больше семи шагов. Кавадзути нажал на спуск, взметнулось облачко пыли, и голубь взлетел, тяжело хлопая крыльями.

— Что за интерес? — сказал я. — Стрелять по голубям, да к тому же не влет.

— Но какой от этого вред? — сказал он. — Винтовка старая. Никого даже не поранит.

На землю опустились еще два голубя, и он опять выстрелил. Снова голуби взмыли вверх и улетели. Он протянул винтовку мне.

— Хотите пострелять?

Вечером после ужина они все трое отправились на автобусе в Портоферрайо.

— Может быть, и вы хотели бы… — сказал Кавадзути. — Вам будут очень рады. Наш английский друг.

Его громкий удаляющийся голос еще раздавался в вечернем мраке, когда Ансельмо встал из-за стола.

— Ну, коли они уехали, — сказал он, улыбнувшись мне своей деревенской улыбкой, — можно достать хорошее винцо.

Его жена посмотрела на меня и засмеялась — на этот раз заговорщицким смехом.

Ансельмо отпер дверцу массивного лакированного буфета и достал две бутылки местного красного вина.

— Что поделаешь, — сказал он, вытаскивая пробку. — Они приезжают. Они платят.

— Иногда, — сказала его жена, улыбаясь всеми серебристыми зубами.

— Это верно. Иногда.

Перемена в нашем настроении была полной и естественной, словно всех нас троих сплотило единое чувство — общая антипатия.

— А что он делает в ратуше? — спросил я.

— Выдает разрешения на собак! — сказала синьора, точно это было что-то нестерпимо смешное.

— Это правда, — сказал Ансельмо. — Разрешения на собак.

— Вы бы ни за что не догадались, верно? — пропыхтела синьора. — Ведь держится-то он, что твой мэр! — И она снова безудержно захохотала.

— Когда они приехали в первый раз, — сказал Ансельмо, — он мне сразу заявил: "Можете не беспокоиться. Я человек состоятельный. Я работаю в ратуше".

— Да! — воскликнула синьора, прижимая ладонь к мощной колышущейся груди. — А сам выдает разрешения на собак! Как-то вечером его жена проговорилась.

— А помнишь, что он сказал? — мрачно спросил Ансельмо. — Он сказал: "Чуть какие-нибудь неприятности, собака кого-нибудь покусает, они приходят ко мне, к Кавадзути. Они знают, что я все могу уладить".

— Ай-ай! — смеялась синьора, тряся головой, поблескивая серебристыми зубами.

— Но он как будто не замечает… — сказал я.

— Ну да! — Она улыбнулась. — Он не замечает. Он ничего не замечает.

— В прошлом году он перегнул палку, — сказал ее муж.

— А чего ты хочешь? — спросила она. — Так уж он устроен.

— Я хочу, чтобы люди вели себя честно, — сказал Ансельмо. — Я с ними по-хорошему, так хочу, чтоб и они со мной по-хорошему.

— Он мне все время твердит: "Я солидный человек", — сказала синьора.

— Какой там солидный, — сказал Ансельмо. — В прошлом году он перегнул палку. Я готов терпеть, но всему есть предел. И уж тогда — стоп! — Он поднял руку, словно регулировщик на перекрестке.

— А что он сделал в прошлом году?

— Привел приятеля, познакомил со мной. Муж и жена — они приехали, когда Кавадзути уезжал, и прожили месяц. Он сказал: "Не беспокойтесь. Я за него ручаюсь. Он мой друг. Он состоятельный человек, вроде меня. Non abbia paura. Не бойтесь". А тот уехал и не заплатил. Месяц прожил и не заплатил. Сказал, что вышлет деньги из Флоренции. Я ждал два месяца, потом написал ему. Он не ответил. Я еще раз написал. Он опять не ответил. Тогда я написал Кавадзути, и он тоже не ответил.

— И тем не менее приехал.

— Да-да, приехал, — сказала синьора, смеясь и этому.

— Он приехал, — сказал ее муж. — И я спросил его. Я сказал: "Этот ваш друг. Он так мне и не заплатил". И знаете, что он ответил? Он ответил: "А при чем тут я? Это не имеет ко мне никакого отношения". Да и сам-то он. Тоже должен еще с прошлого года. За неделю полного пансиона. Он говорит: "Я заплачу вам в этом году. Заплачу перед отъездом". С меня хватит. После этого года — стоп!

Но ничто не действовало на хорошее настроение Кавадзути. Оно было столь же неизменным, как его майка и трусы, как его транзистор. Он приехал отдыхать, а потому наслаждался жизнью и даже мысли не допускал, что кто-то не разделяет его удовольствия. Что могла деревенская щепетильность противопоставить такой городской целеустремленности? Кавадзути был стихийной силой, а крестьяне хорошо знают, что такое стихийные силы. С ними нельзя бороться прямо, старайся только избежать лишнего вреда. Иногда я замечал, как на лице Ансельмо в минуты расслабления появлялось выражение угрюмой злобы, но Кавадзути продолжал болтать и ничего не видел.

— Здесь жил Наполеон, — сказал он. — Здесь, на острове Эльба. Вы знали это?

— Да.

— Он был тут в изгнании, но бежал. От англичан. Можно посмотреть его дом — неподалеку от Портоферрайо. Bella casa [7]. И великолепная спальня. — Он подмигнул. — Но без Жозефины. Э, синьора? Без Жозефины.

И синьора вежливо посмеялась.

Каждый вечер, если трое Кавадзути куда-нибудь уходили, Ансельмо доставал свое лучшее вино.

— Он уплатил? — спросил я.

— Нет. Он пока еще ничего мне не платил.

— Даже за этот год?

— Ничего.

— Ну и что вы будете делать?

Он пожал плечами. Даже синьора не засмеялась, хотя на следующий день она смеялась, когда после обеда вышла вслед за мной на крыльцо.

— Anche il figlio e scemo. Сын тоже глуп!

Сын вел собственное существование — красивый, добродушный, нетребовательный. Они с отцом как будто ладили: они были словно огорожены каждый в собственном мирке и только перекликались с веселым безразличием.

Они приехали на две недели. Прошло десять дней, а Кавадзути все еще ничего не заплатил. Ансельмо вовсе перестал говорить за столом, и теперь его молчание было проникнуто давящей враждебностью. Но голос Кавадзути звучал за столом по-прежнему, и музыка из его транзистора, и примирительный смех синьоры — "ай-ай!"