Современная японская новелла 1945–1978

— Ну да! — отвечает Цунэ, расплываясь в улыбке.

— Ранена? А Ёттян с ней?

— Нет, не ранена. Ёттян… с ней нет, — под стать мужчинам громко и радостно говорит Цунэ, поглядывая на Вакако.

Вакако устала. Ей в тягость и этот разноголосый шум, и прозрачно-восковое сияние солнечных лучей, и молодая крепкая плоть мандариновых плодов, и вообще все деревенское — пышущее здоровьем бытие.

— Давай быстро приготовим угощение и пригласим всех в гости.

Цунэ сжимает руку Вакако пальцами, красными от раздавленных гусениц, которые пожирают листья деревьев. Рука у Вакако холодная.

Цунэ, как она это всегда делала, когда Вакако была совсем маленькая, касается губами лба девочки. Лоб так и пылает.

— Ну как ты? Ты не ранена? — Цунэ, нахмурившись, ощупывает Вакако.

— О-Цунэ-сан, — тихо окликает ее старушка. — Эта бомба такая — от нее все умирают без единой ранки. Пока не поздно, покажи дочку врачу.

— Да, пожалуй. Вакако, давай сходим к старому доктору Танаке. Он ведь любые хвори вылечивает.

— Нет-нет. — Вакако, как маленькая, качает головой. Скорее в родной дом, под тяжелую соломенную крышу. В дом, который так приятно овевает свежий морской ветер. После трех дней и трех ночей, проведенных на горячей, выжженной равнине, Вакако отчаянно стремится в прохладу толстых деревянных стен дома.

Вакако двинулась вниз по тропинке, в другую сторону от больницы.

— Хочешь поскорее домой? Тогда давай сразу домой, Вакако. Придем, обмоем тебя с головы до ног водой из садового колодца. Чистая вода из-под земли смоет отраву ужасной бомбы. Когда ты, Вакако, появилась на свет, тебя обмывали из этого колодца.

Вакако родилась ранним августовским утром, и когда на веранде ее впервые облили водой, она от изумления крепко зажмурилась и разразилась громким здоровым криком.

Цунэ шла за Вакако и вспоминала об этом. «Ни за что не дам ей умереть!» Вслед за ними весело и шумно шагали бросившие работу крестьяне. Впереди шла старушка Сигэ, ее внук, путаясь в большом рабочем фартуке, пристает к Вакако.

— Вака-тян, ты тоже там была? Страшно было? — спрашивает он, глазенки его так и сверкают.

Она едва заметно качает головой. Сигэ неумолим, он переспрашивает, ему непонятно, что случилось с Вакако. Девочка от усталости отвечает невпопад. Сигэ, наверно, думает, что ей было так же страшно, как бывает в грозу, когда грохочет гром. На самом деле все было невыразимо ужаснее.

— Вака-тян счастливица! Цела и невредима! Боги спасли Вака-сан!

Жители деревни, предвкушая угощение, торопятся к дому Вакако, расположенному на холме. Между горами, засаженными мандариновыми рощами, лепится крошечное рисовое поле. Крестьяне, оживленно переговариваясь, тянутся цепочкой по узенькой тропке, проложенной в меже.

Летняя трава вдоль тропы дышит влажным запахом прели. Запах густеет, ширится, напоминая тот неведомый доселе запах от заживо сгоревших людей, что разносится ветром по выжженной равнине.

— Мамочка, пахнет той бомбой. — Вакако зажимает нос.

Старушка, незаметно оказавшаяся рядом с Вакако, смеется беззубым ртом.

— Что ты! Это ведь запах полыни! Не повредилась ли ты умом, милая, ха-ха!

— Коли смерть не взяла Вака-сан, значит, долго жить будет, — громко говорит Цунэ мужчина, ведущий за руку Сигэ.

— Вашими молитвами. Проживет столько, сколько бабуля, — говорит Цунэ. Она с тревогой всматривается в лицо Вакако — в нем ни кровинки.

С трудом добравшись до дома, Вакако в изнеможении ложится на деревянный пол в передней. Натертый рисовыми отрубями пол холодит пылающее тело. На теле ни царапины, но нет мочи шевельнуть рукой или ногой — словно они приросли к полу. А голова такая тяжеленная, что Вакако не в силах совладать с ней. Опустив голову на пол, Вакако приоткрывает рот. Напряженные мускулы лица ослабевают, ей немного легче.

Старушка, заглядевшись на Вакако, приговаривает:

— Красотка, Вака-сан, писаная красотка. Словно бы кукла восковая.

Цунэ, хоть это и ее собственное дитя, не может налюбоваться бледным, прозрачным личиком дочери. А ведь Вакако не была так красива четыре дня назад, когда, попрощавшись со всеми, в полном здравии отправилась с Ёко в город. Если эта красота родилась в N., то вряд ли она означает смерть, как кругом толкуют.

— Вакако, тебе нездоровится? Извинись перед гостями и иди немного поспи, — говорит Цунэ.

— И то верно! Тем временем, может, и Ёко вернется. Она ведь тоже уцелела, а, Вака-сан? — Старушка смотрит на Вакако слезящимися глазами.

Рот Вакако скривился, она перевела глаза на Цунэ.

— Ну что, что случилось? — молит Цунэ, глядя на остановившиеся глаза Вакако, но девочка молча прячет лицо. Толпа, собравшаяся в доме, вопросительно глядит на нее.

— Дайте ей немного отдохнуть, дочка очень устала, — говорит Цунэ.

Обняв Вакако за плечи, она поднимает ее. По выражению лица дочери Цунэ догадывается, что в городе между ней и Ёко что-то произошло.

— Может, скажешь что-нибудь бабушке, — роняет она, развешивая москитную сетку в комнате, из которой видно море.

Да, если бы она сказала, хоть что-нибудь, хоть несколько слов! Ёко и Вакако были мобилизованы из школы на один завод. Не может быть, что она ничего не знает. Страх перед неведомой бомбой закрался и в души деревенских жителей. Они так напуганы, что Вакако достаточно сказать «не знаю», чтобы успокоить и старушку, и всех остальных.

— Ёттян… уж не умерла ли?

Вакако молчит, закрыв лицо рукавом кимоно. Ей нечего сказать матери, нечего сказать этой старушке и всем другим. Четыре дня, проведенные Вакако в городе, отгородили ее от людей, которые не сомневаются в том, что полынь на тропинке пахнет полынью, и с легкой душой задают свои вопросы.

— Поспи немного, — говорит Цунэ, поглаживая дочь по голове, и Вакако плотно закрывает глаза.

Сразу же вспоминается все, что было в городе, откуда она вернулась лишь несколько часов назад. Ей кажется, что она была права, оставив Ёко на горе. Но если сказать им все, как было, деревенские жители наверняка обвинят ее в жестокости. Понять ее могут лишь те, кто тоже был «там». Пройдет время, исчезнет из памяти тот диковинный огненный шар, и будет помнится лишь добро и зло содеянного. Как же будет жить Вакако, когда исчезнут все обстоятельства и останутся только дела?

Недавно у подножия мандариновой горы Вакако видела Ёсими, мать Ёко, в темной рабочей одежде. Она направлялась на поиски дочери. Вакако сказала Ёсими, что Ёттян спряталась на горе. Это-то Вакако знала совершенно точно.

— Она что, одна там? Она жива, как ты думаешь?

И Вакако, глядя в полные слез глаза Ёсими, утвердительно кивнула. Слезы, которые она видела в глазах людей на горящей равнине, были тягуче-липкие, как у морской черепахи. А слезы Ёсими ослепительно сверкали, они прожигали Вакако насквозь. И все же Вакако солгала ей. Да, вдвоем с раненой Ёко она убежала на гору, на этой горе Ёко и умерла.

— Если даже сильно обгорела, все равно бы пришла. Многие, наверное, получили ожоги… — стояла на своем Ёсими.

— Не знаю, — сказала Вакако, опуская голову и стараясь не глядеть на Ёсими.

Когда сбросили атомную бомбу, был ясный день. Ясный и теплый. Завод, на окраине города, на который мобилизовали Вакако и Ёко, был крупным военным предприятием. По слухам, там изготовлялись торпеды. Но никто ни разу настоящей торпеды не видел. Рабочие поговаривали, что ресурсы у Японии на исходе и может статься, что она проиграет войну. Вакако и другие школьницы как-то болтали в углу заводского двора. Дотошные рабочие насплетничали директору, что школьницы околачиваются без дела. Тут же прибежал директор, гордившийся тем, что потерял руку на фронте в Китае, и приказал мыть окна. Работа мобилизованных состояла из ежедневного мытья окон. Каждое стеклышко в немногих уцелевших окнах завода ослепительно блестело.

В тот день директор, ко всеобщему удивлению, не явился на завод. Вакако и Ёко разговаривали, стоя спиной к большому, вымытому до блеска окну. На Ёко были шаровары в горошек. И в этих шароварах она стояла у самого большого на заводе окна. Директор очень любил это окно — в нем было стекло толщиной миллиметра в три.